— Говори понятней, скотина! — в нетерпении прикрикнул тюремщик.
— Да, есть. У меня есть жалоба, господин надзиратель.
— Меня это не касается, — покачал головой тюремщик. — Рассмотрением жалоб занимается начальник тюрьмы. А на что ты хочешь жаловаться? На плохое содержание? Или, может быть, на плохое питание? Или, быть может, на меня?
— Да.
— Что?
— На вас, — произнёс узник, бледнея.
— На кого это?
— На вас.
— На кого? Скажи как полагается.
— На господина… надзирателя.
— Хм… Надзирателя… Хм… А разве я не господин тюремщик? — лукаво вопросил надзиратель.
Узник растерялся. Казалось бы, у него было достаточно времени, чтобы привыкнуть к надзирателевым уловкам, но сейчас он растерялся.
— Но… но как же… — пробормотал он, — вы же…
— А?! Что?! — надзиратель даже сделал шаг ближе и наклонился, прикладывая ладонь к уху, всем своим видом давая понять, что не слышит.
Узник на всякий случай прикрыл голову рукой — кто знает, быть может, сейчас его опять станут бить.
— Думаю, что нет, — отозвался он, зажмуриваясь.
— А вот думать-то тебе и не следует, узник, — усмехнулся тюремщик. — Тебе следует отбывать наказание, а не думать. Понятно?
— Да, господин надзиратель.
— Ну что ж… Давай, жалуйся.
— Я должен пожаловаться господину начальнику тюрьмы.
— Должен? — удивился тюремщик. — Кто же это тебя обязал?
— Никто. Просто — так говорится, такой речевой оборот.
— Ну, раз оборот, значит, давай, жалуйся.
— Господину начальнику тюрьмы.
— Ну?
— А вы — господин надзиратель.
— Вы опять забыли, что вы надзиратель, отец, — произнёс от двери сын тюремщика.
— Тьфу! — рассердился надзиратель на это замечание. — Верно, забыл. Принеси-ка лучше мне лист бумаги и перо, щенок, чем умничать здесь и делать старшим замечания.
— У меня нет пера, отец. Только ручка, — пожал плечами сын.
— Болван! — разъярился надзиратель. — Принеси лист бумаги и ручку, я сказал.
Что приятно в этом человеке, подумал узник, это то, что лицо его всегда остаётся добрым. Даже когда он со всей очевидностью гневается, лицо его всё равно остаётся добрым и даже ласковым. И чем больше он сердится, тем, кажется, ласковей становится его лицо.
Из коридора вернулся сын надзирателя, молча и робко протянул отцу ручку и листок бумаги в клетку, вырванный, видимо, из его ученической тетради.
— Ну, и что ты мне это суёшь? — недовольно вопросил тюремщик. — Отдай узнику.
