— Доброе утро, — сказал я заискивающе. Она слегка поклонилась, как бы говоря: «Вы кажется что-то сказали», а затем остановилась, ожидая, чтобы я продолжал.
Я был взволнован, как птица, и почувствовал себя отменным ослом, не в силах придумать, что бы такое сказать. Я, Николай Тормонд, привыкший ко всему, нервничающий перед маленькой секретаршей.
— Гм!.. не прочтете ли вы мне вслух последнюю конченную нами главу? — неуклюже проворчал я.
Она отправилась в соседнюю комнату за рукописью.
Я знал, что должен извиниться перед ней.
Вернувшись, она натянуто уселась, готовая начать.
— Мне жаль, что вчера я был такой грубой скотиной, — сказал я. — С вашей стороны мило было вернуться. Простите вы меня?
Она снова поклонилась. В этот момент я почти ненавидел ее — она заставляла меня переживать так много. Во мне поднялась глупая досада.
— Думаю нам лучше начать работу, — продолжал я раздражительно.
Она начала читать. Как мягок ее голос и как культурен. Ее родные должны быть хорошо воспитанными утонченными людьми, у обыкновенной английской машинистки не могло бы быть этого, не поддающегося описанию, оттенка.
Что значит голос! Что за восторг, звук этого тонкого, изысканного произношения! Мисс Шарп никогда не ставит неправильного ударения и не смазывает слов, она никогда не употребляет жаргона — и все же в ее речи нет ничего педантичного, как будто бы те, с кем она обычно сталкивается — люди ее класса и она никогда не слышит грубых разговоров. Кем она может быть?
Музыка ее чтения успокоила меня — как бы я хотел, чтобы мы могли быть друзьями!
— Сколько времени внучке мадам Бизо? — резко спросил я, прерывая ее.
— Десять месяцев, — ответила мисс Шарп, не поднимая глаз.
— Вы любите детей?
— Да.
— Может быть, у вас есть братья и сестры?
— Да.
Я чувствовал, что смотрю на нее жадно и что она намеренно не поднимает веки.
— Сколько?
— Двое.
Тон голоса говорил: «Я нахожу ваши вопросы неуместными».
Я продолжал…
— Братья?
— Один брат.
— И сестра?
— Да.
— Сколько им лет?
— Одиннадцать и тринадцать.
— Значит, между вами большая разница в летах?
Она не сочла нужным ответить на это — в движении, которым она перевернула рукопись, было чуть заметное нетерпение.
Я боялся надоедать ей дальше, чтобы она не отказалась от места и, уступив ей, вернулся к работе.
Но все время я чувствовал ее присутствие — до дрожи чувствовал ее присутствие все утро. Ни одной минуты я не мог работать естественно, только усилием воли я вытягивал из себя слова.
