В манерах мисс Шарп не было признака нервности. Я для нее просто не существовал, я был надоедливым, себялюбивым, бесполезным работодателем, платившим ей вдвое больше, чем заплатил бы кто-либо другой, взамен чего от нее требовалась совершеннейшая по качеству работа. Я не имел значения, как мужчина, она не испытывала жалости ко мне, как к раненному человеческому существу. Но я и не хотел ее жалости… Чего же я хотел?… Я не могу написать этого… я не могу встать лицом к лицу с этим. Прибавится ли к моей жизни новое мучение? Желание недостижимого? Тоска не о том, что меня вообще никогда больше не смогут любить женщины, но о том, что — болен я или здоров — внимание единственной женщины недоступно мне.
На мисс Шарп не влияет то, калека я или нет. Возможно, что будь я таким же как в тот день, когда первый раз надел форму гренадера, я так же не существовал бы для нее — она видит каким малоценным существом я являюсь. Должен ли я всегда быть таким? Ей Богу, я хотел бы знать!
Ночь.
Почти весь день она работала со своим обычным прилежанием, не обращая на меня ни малейшего внимания, пока я не позвонил ей в пять часов, когда принесли мой чай. Может быть раздражение отозвалось на моих чувствительных, натянутых нервах, но я чувствовал себя в достаточной мере скверно, мои руки были влажны — еще одна чертовски непривлекательная вещь, не часто случающаяся со мной. Я попросил ее налить чай.
— Если бы вы были так добры, — сказал я, — я разрешил Буртону выйти. — К счастью, это было правдой. Она вошла, как лицо, которое знает, что вы можете приказывать, нельзя было сказать — неприятно ли это ей или нет.
Когда она была рядом со мной, по какой-то причине я чувствовал себя счастливее.
Она спросила какой чай я пью и я сказал ей:
— Не выпьете ли и вы со мной? — попросил я.
— Спасибо, мой уже на столе в соседней комнате, — и она поднялась.
— Пожалуйста, не уходите! — в отчаянии вырвалось у меня. — Не знаю почему, но сегодня я чувствую себя ужасно скверно.
Она снова села и налила себе чашку.
— Не почитать ли вам, если вы страдаете, — сказала она. — Это может усыпить вас, — и почему-то мне показалось, что в то время, как остался жестким ее твердо очерченный рот, может быть, глаза за роговыми очками могли быть и не такими каменными. И все же, вместе с тем, что-то во мне возмущалось при мысли о ее жалости, если она и испытывала хоть какую-нибудь. Физическое страдание вызывает слабость и отзывчивость к сочувствию, а дух приходит в ярость от такой податливости. Во весь этот адский год я никогда не испытывал такого безумного гнева на то, что я не могу быть мужчиной и сражаться, как в этот момент.
