Как все-таки хорошо окунуться в родную стихию, даже если стихия эта твой театр — насквозь прогнившая и больная… Пусть! Марготин голос, знакомое с ранней юности прозвище «Кошка»… Так прозвала её Маргота ещё в училище. Только она имела негласное право называть Надю прозвищем, остальные предпочитали не соваться — Надин острый язычок, помноженный на необузданный взрывной характер, с ходу пресекал любые попытки проехаться на её счет…
А Марготе было все дозволено: подруга детских лет, сорвиголова и мотовка, она с какой-то бесшабашной удалью кидалась в жизнь, словно этим своим ухарством — бездумным, лишенным даже намека на холодный расчет, старалась разогреть, приукрасить, взбодрить вяловатую безвкусную жижу, текущую вкруг неё и называвшуюся существованием… Ее мечтой, по-детски смешной и безвкусной, было промчаться по Тверской на тройке вороных, править стоя, — да так, чтобы рыжие её волосы летели вразлет этаким рвущимся по ветру факелом, кони фыркали, а прохожие шарахались в стороны!
Маргота обожала праздники, пикники и застолья, но они почему-то упорно не удавались, — кто-нибудь обязательно напивался и блевал туалете, — как правило, это был некто не из балетных: какой-нибудь музыкант, журналист или критик… Критиков Маргота выискивала и старалась задобрить, только и из этого ничего путного не выходило — они пропадали, попировав, или затаскивали её в постель, чему она отнюдь на сопротивлялась… а потом сама их гнала.
Критик и мужчина — две вещи несовместные! А вот балетные практически никогда не блевали, хотя пили — дай Бог… Они с такой же легкомысленной невозмутимостью сносили тяготы быта и бытия, с какой пребывали в узком кастовом кругу своей выматывающий и подчас бесчеловечной профессии. Они улыбались. И знали цену улыбке. А потому бывали неуязвимы там, где другие ломались или впадали в уныние. Что на самом деле, — считала Надя, — одно и то же.
Вот Володька… он же весельчак, душа компании! Красавец, косая сажень, головой — под притолоку… Но что-то в последнее время изменилось в его веселости. Какие-то нотки надменности в нем появились, высокомерия, что ли… Она только теперь, после их встречи и разговора о Ларионе, — когда он эдак-то свысока на неё посмотрел, — вдруг увидела это в нем. И испугалась. За него, конечно, не за себя.
Себя он всегда любил. Этого уж не отнять! И красоваться любил, особенно на людях: бывало, надуется как петух, кадык туда-сюда ездит под кожей, растолковывает всем некую закавыку проблемную, — причем не всегда смысля в этом, — но с такой убежденностью, с таким чувством превосходства… Иногда на фоне внимательных и немногословных людей он выглядел… не совсем умным, что ли.
