— Сделайте доброе дело, Артем, возьмите. Я вам буду патроны заряжать, дичь таскать вместо собаки. Если откажете, я сейчас же разревусь на всю улицу.
Женьке вдруг и на самом деле захотелось уехать из города куда угодно, с кем угодно, лишь бы не киснуть дома.
— Поедемте, — улыбаясь, сказал Артем. — Когда сможете? Завтра? Послезавтра?
— Сегодня. Сейчас же. Я даже домой заходить не буду. Но вам придется взять меня на содержание: у меня — ни копейки.
…И вот стучат вагонные колеса, бродит над сизо-черной пахотой марево, сверкают, будто вылившиеся с неба, голубые лывы талой воды. Незаметно для себя Женька съела всю курицу, закусила ее большим апельсином и ощутила всем телом, сладко затрепетавшим сердцем, что за окнами весна, настоящая весна, и во всех этих далях, в синеве неба, в текучих волнах марева — радость пробуждения, обновления светлой надежды. А беды? Они ведь и правда в конце концов проходят, как проходят и радости, и в этом великое милосердие времени, мудрого врача, дарующего человеку целительное забвение.
Женьке захотелось еще апельсина, она вопросительно взглянула на Артема. Но он закаменел перед своим окошком. Женька видела в его зрачках мелькание телефонных проводов с сидящими на них птицами, похожими на буквы в строчках. Видимо, Артем совсем забыл про нее, и Женька, не спрашиваясь, взяла новый апельсин.
Поезд зашипел тормозами, остановился. За деревянным вокзальчиком — редкая толпа домишек. Село просматривалось из конца в конец, за поскотиной сразу начиналась пахота, по которой ходили телята и овцы. На улицах — ни души, в огромной луже посреди деревни плескались сахарно-белые гуси. Никто, видимо, сюда не приехал, никто не уезжал, на перроне одиноко стоял маленький старичок и сурово смотрел на поезд.
Женька кивнула Артему на старичка и вспомнила дальнего родственника, дядю отца, который жил у них прошлое лето. Удивлялась Женька: в какой каменноугольной тьме прошлого откопал отец этого поразительного предка. Дядюшка был невелик ростом, но крепок, рукаст и черен, как мать-сыра земля. Вставал он с солнцем и, вставши, начинал тюкать топориком и ширкать рубанками. Отец говорил, что привез его из какой-то Коноваловки постолярничать: они с матерью задумали ремонт и перестройку дачи.
Дядюшке-дедушке шел восемьдесят четвертый год, и говорил он, как толстовские мужики: вчерась, двистительно, аржаной, и смотрел на мир божий удивленными глазами ребенка. Поразил его крикун Афоня, дедушка даже крестом осенил себя, когда попугай потребовал водки. Но еще больше удивили его золотые рыбки, и не причудливой своей расцветкой, а тем, что рождались сразу рыбками.
