Ночью сквозь сон Сережа слышал, как у него гудят ноги. Еще были шорохи и шаги, но проснуться и узнать, кто это, не хватало сил. Потом мимо него пронесли что-то, задевая о пол, и мальчик проснулся.
Над ним склонялся дедушка и спрашивал:
— Сергей!
— Ну.
— Вазелин не знаешь где?
— Не в посуднике ли?
— Как он туда попал?
— Ты его туда кладешь.
— Я? Совсем обеспамятел, непутящий. Надо же, куда я его запрятал!.. Другого места нет, что ли?
Не зажигая света, дедушка долго гремел посудой в посуднике, пока не нашел искомое, и ушел в переднюю избу, бормоча под нос:
— Не дом, а содом.
Позевывая, Сережа лежал в темноте с открытыми глазами и видел в окно часть полночного неба, а наискось через него — Млечный Путь. Звезды в нем бежали, и мальчик глубже залезал под одеяло, потому что знал: звезды бегут — быть ветру. Ветер уже начинался. Покачивались створки окна, и под навесом, несмотря на руководящий басок петуха, беспокойно переговаривались куры.
Кому дедушка-то вазелин понес?
На цыпочках по холодному полу мальчик прошел в сени.
Из двери в переднюю избу падал желтый свет. В нем возникла фигура дедушки, большая и угластая.
— И не думайте и не расстраивайтесь, Лидия Александровна, — увещевал дедушка. — Не до свадьбы — завтра же к вечеру все пройдет.
— Я расстраиваюсь, — говорила женщина.
— Вот это напрасно! — убеждал дедушка. — Это ни к чему. Другой раз три загара за лето сойдет, и мы только крепчаем!
— Три загара?!
— Три загара. А что такого? Три загара, и никто еще не умирал…
Сережа спрятался под быстро нахолодавшее одеяло, когда мимо него прошел дедушка, и по одному его дыханию было ясно, что старик доволен и ему хочется поделиться своими суждениями о квартирантах и о жизни вообще.
Дедушка сказал, чтобы слышал Сережа:
— Девушке спину напекло. Так, маленько! Красноты-то настоящей нет. А шуму-то, шуму-то!
Поскольку Сережа молчал, дедушка подождал, а потом продолжил:
— Мы с тобой, сынок, молчком болеем…
Озаряя навес и двор, вспыхивали зарницы, а грома не было, и, звеня стеклами, хлопали створки окна.
Дедушка закрыл их, долго раздевался, укладывался, заснул и во сне, как человек, бывший на войне, раненый и контуженый, разговаривал сам с собой:
— Жизнь-жизнь.
Или:
— Беда-аа…
Или еще:
— На риск иду, мужики.
Причем слово «риск» он произносил по-своему: «рыск». Так, по его мнению, было убедительнее и, если хотите, интеллигентнее.
В такие минуты до спазмы в горле мальчик жалел дедушку, и ему хотелось разбудить его, растолкать и сказать:
