— Ка-ра-син, — бесстрастно раздалось совсем рядом.
В полоске между досками показалась вначале задумчивая морда понурой лошаденки, затем согнутая неподвижная фигура керосинщика, бочка. Сзади погромыхивало мятое ведро. Из горловины бочки торчала ручка черпака.
Лошадь самостоятельно обогнула телеграфный столб посреди улицы, но с озадаченным видом замерла возле полувысохшей лужи, покрытой блестящей фиолетовой коркой. Это место мой отец называл язвой нашей улицы. Вместе с соседями четырех близстоящих домов уже много лет подряд мы тщетно пытались осушить эту «язву»: прилежно ссыпали золу и шлак, мусор, битый кирпич… Но наступала весна — и «язва» превращалась в огромную лыву от калитки до калитки.
Наша улица прямехонько вела на кладбище, и почти каждая похоронная процессия невольно приостанавливалась как раз напротив наших ворот. Бабушка крестилась и вздыхала, думая в эти минуты о вещих приметах…
Керосинщик имел удивительную способность совмещать сразу два действия — спать и одновременно сзывать монотонным голосом население, нуждающееся в керосине. Но возле лывы он встрепенулся, ошалело посмотрел по сторонам и с ленивой профессиональностью стеганул лошаденку:
— Ка-ра-си-и-н.
Мои ноздри приятно пощекотал сладковатый запах керосина. Я не удержался и по привычке скрипучим голосом передразнил:
— Ка-ра-си-и-и-н…
Керосинщик, не поворачивая головы, выкатил глаз и матюгнулся в мою сторону. Все это было давно знакомо. Я поплелся в уборную. Над срубом колодца торчала Томкина попка в синих трусиках. Это была ее манера — свеситься по пояс в колодец и что-то там разглядывать, отчего эта самая ее попка не раз испытывала на себе бабушкины или отцовские хлопки.
«Ну я задам сейчас ей, ну задам!» — обрадовался я неожиданно возникшей перспективе хоть каких-то действий. Даже раздумал в уборную сходить.
Томка подняла лицо. Оно было мокрым от слез. Меня будто резануло по сердцу — такое стояло в нем отчаяние, такая ни с чем не сравнимая боль… Совсем как у той лани в нашем замызганном приезжем зоопарке, который все называли зверильницей.
— Чего ты? — строго спросил я и этими словами окончательно открыл в ней какой-то слезоточивый клапан.
— Ша… Ша-а-почк-а-а… — Она заревела так, как могла реветь только она.
— Допрыгалась со своей шапочкой. У, дура несчастная! — Я заглянул в колодец и в подземном небесном оконце увидел свою округленную рожу. Пахнуло холодной сыростью и плесенью. По углам на веревках висели бидончики и ведра с продуктами.
