Рабочий день не мог вместить все занятия, связанные с поддержанием в мире порядка: смахивание пыли, натирку полов, починку дверных ручек, мытье окон. Жители города не успевали пообедать при свете дня, откладывали весеннюю уборку, пока лето не подходило к концу, не начинали желтеть листья и не выпадал снег. Они отводили глаза от громоздившихся недоделок. Вечно казалось, что упущенное невозможно наверстать, горы работы лишали последней надежды, всем было лень даже вынуть руки из карманов. Они курили, не вынимая сигарету изо рта, окурки кидали под ноги. В газетах прочитывали только заголовки. Срезали путь, затаптывая клумбы, и не экономили электричество. В кухнях под веревками с прохудившимся бельем потешались над наивным трудом натирки полов. Над маршами, что игрались на золотых трубах. Над токарными станками, гигантскими печами и даже приемными, выкрашенными желтой масляной краской. В случае надобности изношенный паркет заменялся линолеумом, стекло — куском фанеры, а разбитый абажур — газетой. Никто больше не утруждал себя поисками подходящего абажура или стекла нужного размера, с тех пор как жители этого города начали догадываться, что каждой вещи найдется замена, как любое слово можно заменить другим, с таким же или — не менее успешно — противоположным значением. Они больше не заботились о вещах, а уж тем более о словах: искали лишь забвения.
Как умели защищались они от алчного города, от этой огромной пиявки, что высасывала из них последние силы. Передвигались медленно, словно больные, экономили движения. Что бы им ни предстояло сделать, раздумывали, нельзя ли без этого обойтись. А потому даже из-под трамваев выскакивали слишком поздно. Надежда, которая якобы является матерью глупцов, покинула этот город. Без нее не стало и жалости. Потешались над обманутыми и попавшими под колеса на пешеходном переходе. Помыкали слабыми и выслуживались перед теми, кто сильнее. Напивались, совращали и бросали, транжирили деньги, писали доносы и плакали.
Никто не знал, должно ли в идеале совершенство города передаться его обитателям, или же — напротив — изначально расчет делался на обитателей совершенных. Те, кому довелось в городе жить, восклицали гневно, что выдержать в нем сумеет разве что святой. Или же пытались выяснить, является ли слабость дефектом расы или следствием урбанистического просчета. Они подвергали сомнению интенции тех, кто создал проект. Вопрошали, для кого воздвигнут дворец, чей шпиль достигал облаков и что пустовал по ночам. Мысль, будто кто-либо способен обойтись без сервантов, вызывала у них смех, и они высказывали напрашивавшееся подозрение, что создатели проектов нуждались в жилищах, еще более богатых, и укрыли их столь же глубоко, сколь высоко возносится шпиль.
