Сны и камни - Магдалена Тулли

Пересказать «Сны и камни» невозможно. И это особенно обидно, ведь перед нами новая Книга Бытия, апокриф Генезиса. Но на первый взгляд, здесь нет ни фабулы, ни действия, ничего не происходит. В сущности, не совсем понятно, зачем в тексте глаголы — толку ведь от них мало, так и хочется сказать: усилия их тщетны. Все сводится, в сущности, к спряжению и параллелизму форм — выражающих не действие, а состояние: быть (есть, суть). Герои тоже отсутствуют, а если и появляются, то лишь безличные и множественные, все вместе: все мальчики, все девочки, матери, отцы, рабочие, жители, никто никогда не фигурирует здесь в одиночку. И нет событий одноразовых, ничто не случается раз и навсегда, то есть с точки зрения однократного, неитеративного повествования — не случается вовсе. А если все же что-нибудь происходит, то лишь затем, чтобы в следующий момент обернуться миражом, подделкой или своей противоположностью.

Итак, пересказ невозможен из-за скудости фабулы. Но также и по причине богатства языка. С виду лаконичный и описательный, он постоянно подвергается метафоризации, взрывается иронией, лопается шуткой. Все равно что смех пересказывать — попробуйте-ка.

«Сны и камни» — антипод «нормальной» повествовательной прозы (если под таковой по-прежнему понимать реалистически-натуралистическую модель XIX века). Похоже, для автора литература — как раз то, что пересказать невозможно. Поэтому — как отмечали некоторые рецензенты — проще определить, чем книга Тулли не является, нежели установить, что же она собой представляет. Текст откровенно насмехается над литературными формами и нашими читательскими привычками. Поэтому «Сны и камни» причисляли к «поэтической прозе» и одновременно от нее отмежевывались, полагая, что «поэтическая проза» — никакая не проза и не поэзия, но сентиментальная исповедь графомана. Разумеется, повесть Магдалены Тулли «поэтична» — по Якобсону, в плане языковой структуры и не поэтична — в бытовом понимании этого слова. Поэтому «Сны и камни» называли также «поэмой в прозе», «мифической повестью», «космогоническим трактатом», «эссе» и даже «медитацией» — в восточном, буддийском ее варианте. Говорили о магическом реализме, сюрреализме, онирической прозе. Поминали Шульца, Итало Кальвино, Арагона с его «Парижским крестьянином» и Кортасара с «Возможностью абстракции», а также — разумеется — Жоржа Переса.

Все эти интерпретации в какой-то мере справедливы. И одновременно ложны, ведь обычно если автор обращается к известным жанрам, то делает это ради полемики, сатиры, насмешки. Магдалена Тулли пишет à rebours, использует готовые формы, чтобы показать их ограниченность, их — применительно к нашему опыту — комичность. /…/