Превозмогая боль, он заковылял по песчаной дорожке. Одежда во многих местах прилипла к телу, в левом ботинке стало сыро. Собственная поступь казалась непривычно грузной, шумной. Но садовник проспал переполох в розарии — остерегаться его не стоило; и ошалелый Лео шёл куда хотел.
Здесь повсюду были цветы. Сомкнутые бутоны склонялись, словно головы спящих воинов на привале. Дневные ароматы, сумеречные благовония витали над клумбами и грядками, забирались в ноздри. С запада, от далёких лесов, тянулись другие, сыроватые запахи, и всё это сливалось в дурманящую музыку. Хотелось лечь под невидимым небом, чтобы вечно вдыхать пыльцу и слушать голоса ночных насекомых.
Но Лео мечтал об ином, и страсть удержала его от соблазна. Он мучился выбором: не все цветы были достойны Лизы, не все он мог унести, немногие узнавал в чернильном мраке. Наткнувшись на оранжерею, юноша обрадовался: здесь, по слухам, Христоф растил настоящие сокровища.
Стеклянная дверка была на запоре. Вор, недолго думая, ударил по ней камнем; брызнули осколки, полоснув его по рукам. Он выждал немного — не идёт ли кто? — и проник внутрь.
В оранжерее тьма была гуще. Лео вынул из кармана ножичек и принялся наугад срезать стебли. Здесь всё переплеталось, и в конце концов вор вовсе перестал понимать, где и зачем он, — резал вслепую, точно сражаясь с врагом, лил едкий сок и собственную кровь. Попадались толстые растения — он ожесточённо бил ножом, пока те не падали, и складывал в охапку у выхода. Он чуть не задохнулся.
Когда Лео вышел наружу, муть в глазах не исчезла. Он уже не соображал, что делает. Нашёл где-то мешок. Напихал в него срезанные стебли, как солому. Не различая дороги, оставляя на песке бурые пятна, прохромал к оставленной верёвке. Как-то перелез, растеряв половину награбленного, свалился на мостовую.
Собирался рассвет. Лео плёлся по улицам Герцбурга с мешком на спине. Одежда его превратилась в лохмотья, с ног до головы он был в крови, зелени, земле. И шептал: «Уж в этот раз она мне не сможет отказать, ни в чём не сможет…»
Но он обманывал себя. С восходом солнца открылись ставни, и шафрановый свет пал на прекрасное лицо Лизы. Она удивилась его виду, однако спросила, как было у них заведено:
— Так Вы всё-таки принесли?
И он без колебаний и ненависти протянул ей новый букет — изувеченные листья, сломанные шипы, смятые лепестки. А среди них — детская ручонка…
Уже бежал, задыхаясь, по лестницам старый Гюнт, — бежал, чтобы увидеть, как в чьих-то пухлых пальцах кусок за куском исчезает красота его дочери. Уже неслись по коридорам слуги, разбуженные диким криком, уже взвились над крышей птицы…
