«Как здесь очутился какой-то туннель? — вопрошал внутренний голос. — Откуда здесь такой темный и глубокий туннель?»
«Вовсе он не темный!» — молча спорил с ним Джеремия. Что натолкнуло его на столь нелепое предположение, когда от лившегося отовсюду света можно было ослепнуть? И все же было в этом свете что-то темное, если такое вообще возможно.
Он ступил в туннель и не заметил, что вслед за ним нырнула под потолок туннеля большая черная птица.
Свет должен освещать предметы, а не прятать их, но идти при этом свете было как в тяжелом и густеющем тумане. Не было и следа выхода, никаких признаков чего-нибудь вообще.
Джеремия не слышал собственных шагов, не слышал собственного дыхания. Тишина была осязаемой. Лишь когда он заговаривал, обращаясь сам к себе, тишина прерывалась, но и тогда голос его звучал приглушенно, словно, подчиняясь какому-то физическому капризу, существовал отдельно — вдалеке от него. Однако делать было нечего, и Тодтманн с тем усердием, которое нередко позволяло ему разбираться с проблемами клиентов в рекордное время, шел вперед с решительностью праведника. Здравый смысл подсказывал ему, что у выхода должен быть выход. Если силам, правящим жизнью вокзала Юнион-стейшн, угодно было подтолкнуть его к выходу, значит у туннеля — видит Бог! — должен быть конец. Все выходы куда-то ведут, предположительно — наружу. Этот так же естественно и правильно, как работа по будням с девяти до пяти.
Будто склоняясь перед его неколебимой волей, туннель и в самом деле кончился… и почти в ту же минуту. От разбитого носа или подвернутой ноги Джеремию спасла выставленная вперед рука, которой Он уперся в дверь. Сперва чертыхнувшись, потом возблагодарив свою счастливую звезду, он толкнул дверь и нетвердой походкой вышел на улицу.
— Что за дьявольщина! — Только это краткое суждение и смог высказать Джеремия о том месте, в котором очутился. Собственно говоря, теперь становилось более-менее понятным, почему туннель показался ему таким странным… заброшенным. Вряд ли хотя бы один человек по собственной воле пожелал бы оказаться на улице, к которой он вел. Взору Джеремии открылось зрелище, которое, не боясь преувеличения, можно было бы назвать гнусным. Улица, которую он не мог узнать, была окутана густой тенью, несмотря на лившийся сверху неяркий свет, еще вполне достаточный, чтобы рассеять сумерки. Тротуары кишели жирными, откормленными паразитами, которые и не думали спасаться бегством, завидев огромного пришельца, вторгшегося в их владения. Зато Тодтманн долго колебался, прежде чем сделать шаг вперед. Еще улица пахла — в данном случае это был эвфемизм — гниением и сыростью.
