- Иди-ка ты умойся, - советует Васюта. - А я чайник поставлю. Посидим, поговорим. Да не прячься, что я, баб зарёванных не видел? Иди-иди... - И сам встаёт, чтобы дать мне подняться.
В ванной комнате долго умываюсь холодной водой, но чувствую, что глаза всё равно опухшие. Плевать. Кое-как приглаживаю волосы. Потом спохватываюсь, что из одежды на мне - длинная рубаха, а под ней, кроме меня, почти ничего и нет, стыд-то какой... Осторожно выглядываю. Пока Васюта зажигает свечу и ставит на стол у окна, мышкой проскальзываю к себе.
Беседовать ни о чём не хочется, но одной страшно. Что за притча? Я, вроде бы, уснула нормально, а тут вдруг накатило... На столе мерцают две больших свечи, меня ждёт горячий, чуть ли не кипяток, чай. Стараясь не глядеть на Васюту, беру чашку, обжигаюсь и поспешно ставлю назад.
- Ишь, нежная какая. - Васюта не насмехается, просто констатирует. - Домашняя, мягкая. Одно слово - лапушка.
Уши мои загораются.
- Такой не броньку носить, - продолжает он, - а сарафаны да платья, да платки узорчатые, да пряниками её кормить. А ей вместо пряника - засапожник. Да ещё учить, как с ним работать. Страшно?
- Страшно, - признаюсь.
- Все боятся. И стыдного в этом нет. Только одни хорохорятся да на рожон лезут, тем сразу рога отшибают. А видел я вроде тебя, - он вертит чашку, в его лапищах та смотрится напёрстком. - Баб, правда, не было. Но вьюноши встречались, да и мужи твоих лет, сами хлипкие на вид, пальцем ткнёшь - уже помирают. Ну, думаешь, хорошо, если быстро такой отмучается...
- И что? - мне кажется, что разговор ведётся не просто так.
- И то. Кого-то... - он делает выразительный жест большим пальцем по горлу, - а кто-то, глядишь, и выжил. И откуда чего берётся! Брыкается, так за жизнь свою боится, что со страху-то и жив остаётся. Так что, лапушка, бояться можно. Главное при этом - головы не терять.
Я молчу.
- Смотрю на тебя и думаю, что ты из тех, слабеньких, да удаленьких. Вроде и вежлива, и терпелива, а стержень в тебе есть. Давеча могла спокойно в дому отсидеться, так нет, за мной побежала, за парня новенького просить. Семеро мужиков во дворе, небось, как-нибудь сами управились бы. Почему не ушла, не спряталась?
Угибаюсь к чашке.
- Я ведь неспроста тебе его показал, - говорит Васюта, - чтоб ты видела, как он уходит. Ты это помни, даже если худо совсем придётся. Умирать страшно, больно, но ты потом дома окажешься.
А мне вспоминаются слова Галы: "Я свой Сороковник прошла. Потому что умереть хотела". Изящная, тонкая, хрупкая. Несгибаемая. Пёрла на рожон, а ведь, поди, тряслась, как и я.
