рабы трапезу принесли,
внесли сикер — питье хмельное,
и царь сказал, чтобы в покои
рабы рабыню привели
к нему. И как бы ненароком
к святейшему царю-пророку
сама Вирсавия пришла,
откушала, питья хмельного
с пророком выпила, пошла,
чтоб после ужина такого
прилечь с царем. А Гурий спал.
Ему, бедняге, и не снилось,
что втайне от него творилось,
что из дому Давид украл
не золото, не серебро,
а лучшее его добро —
его Вирсавию украл.
А чтоб о том он не проведал,
Давид-пророк убил соседа.
И после перед целым светом
пролил слезу, обворожил
псалмом седого Анафана...
И, вновь веселый, снова пьяный,
с своей рабыней закутил.
Давид, святой пророк и царь,
не слишком был благочестивый.
Дочь у него была Фамарь
и сын Амон. Что тут за диво?
Бывает так и у святых,
да все ж не так, как у простых,
а вот как. Сын Амон счастливый,
красивый первенец царя,
хворает, видно, слег не зря.
Давид и стонет и рыдает,
в печали ризу раздирает
и сыплет пепел на главу.
«Я без тебя не проживу,
мой сын, возлюбленное чадо,
моя единая отрада!
Умрешь — я солнца не узрю,
я без тебя умру! Умру!»
И царь спешит, рыдая, к сыну,
хоть ковыляет, а бежит,
а сын его, как бык здоровый,
во храмине своей кедровой
лежит, — и трудно, а лежит.
В душе смеется, а вздыхает,
отца, рыдая, умоляет,
чтобы сестра Фамарь пришла.
«Молю отца и государя!
Вели сестре моей Фамари,
чтоб мне лепешек испекла,
да чтоб сама и принесла.
А я, вкусивши их, восстану
с одра недуга». Утром рано
Фамарь спекла и принесла
опреснок брату. Он за руку
ее хватает, и ведет,
и в темной храмине кладет
сестру на ложе. В горе руки
она ломает, из груди
крик вырвался: «О, пощади,
Амон, о брат мой, брат лукавый!
Мой брат единственный! Я! Я!
Сестра родимая твоя!
Где от дурной я скроюсь славы
И от стыда? Такого брата
и Бог и люди проклянут!..»
Не помогло ничуть, — куда там!
Так припеваючи живут
царевичи на свете,
запоминайте, дети.
И дожил царь Давид на свете
до многолетья.
Одрях совсем; и покрывали
и грели ризами его,
но ими все ж не согревали
рабы владыку своего.
Но отроки не оплошали
(они натуру волчью знали):
чтоб греть его, девиц нашли,
царевен лучше красотою,
и к старику их привели —
да греют кровью молодою
они царя. И разошлись,
замкнувши двери за собою.
Облизнувшись, кот старый
слюни распускает
и к одной сунамитянке
лапы простирает.
А она, себе на горе,
лучшая меж ними,
меж подругами, как будто
лилия в долине
меж цветами. Так вот она
собой согревала
царя-старца; а девицы
меж собой играли
голенькие. Как там она
грела, я не знаю,
знаю только, что царь грелся
