Сестрица бога Аполлона!
Когда б случайно вы хоть раз,
старушка, навестили нас
и, как бывало во дни оны,
возвысили б свой божий глас
до оды пышно-величавой,
Я тоже начал бы, пожалуй,
особ высоких воспевать.
А то, уж если вам сказать
чистосердечно, по-простому,
мне надоели мужики,
покрытки все и барчуки;
хотелось бы мне сбить оскому
на главах батюшек-царей,
на всех помазанниках божьих...
Да не решусь, а коль поможешь,
покажешь мне, как тех гусей
ощипывать, то я, быть может,
за чуб схвачу рукой своей
святопомазанников этих.
Покиньте же святой Парнас,
побудьте здесь, на грешном свете,
и старенький свой божий глас
возвысьте, тетенька. И складно
и ладно, ну хотя бы раз,
хоть на минуту напоказ
всех венценосцев выставляя
и ничего не пропуская,
о них расскажем. В добрый час
начнем, советчица родная!
Безлюдно и тихо в Иерусалиме.
Врата на запоре, как будто в дома
Давидова града, что богом хранимы,
чума ворвалася. Но то не чума;
еще пострашнее лихая година
сошла на Израиль: царева война!
Собравши немощные силы,
князья царевы, весь народ,
закрывши в городе кивот,
на поле брани выходили,
на поле бились, сиротили
своих покинутых детей.
А в городе младые вдовы
в светлицах плачут, чернобровы,
от малых чад своих очей
не отведут они. Пророка
и ненавистного царя,
клянут Давида-главаря.
А он, уперши руки в боки,
по кровле кедровых палат
в одеждах пурпурных гуляет,
как кот на сало, взор бросает
на Гурия-соседа сад.
Там под деревьями в прохладе,
в своем веселом вертограде,
Вирсавия купалася,
как Ева средь рая,
Гурия жена, царева
раба молодая.
Купалася тихо-смирно,
грудь белую мыла,
своего царя святого
ловко окрутила.
На улице смерклось. И, тьмою объятый,
тоскует и дремлет Иерусалим.
Давид, как безумный, царские палаты
меряет шагами... Властитель проклятый
себе говорит: «Я... Нет, мы повелим!
Я царь над всем народом божьим!
И сам я бог моей земли!
Я — все!..» Давиду позже
