Топляк побежал к байдарке. Прыгнув в нее, оттолкнулся багром от суши и трясущимися руками стал заводить мотор. Подвеска чихала и никак не хотела заводиться, а Степа все дергал и дергал тросик стартера. Игореша поднял брошенную Колькой тушку гуся и с криком «Возьми на суп, бедняга!» кинул ее в байдарку.
Под командой Кольки Елецкого, чуть-чуть уже пришедшего в себя, мы подкатили бочки к берегу и столкнули их в темную глубину. Потом Колька вынес из землянки почти полный мешок соли и высыпал соль в воду…
В этот день, расстроенные стычкой с Топляком, мы так и не порыбачили. Лежали на мягком, пряно пахнущем мхе, каждый думал о том, что мы видели, о том, что выплеснулось из нашего покладистого и спокойного друга. Мы, наконец, начинали постигать смысл случившегося сегодня. И нам не хотелось верить, что когда-нибудь и эти гусиные поляны, как и те, между речками Пугорчной и Первой, превратятся в безобразные глинистые пустыни, искореженные гусеницами, где из песка торчат скрюченные трубы и искромсанные доски, где, стальными игольчатыми цветами, растут размочаленные в махры обрывки тросов, где в заливчиках у берегов ржавеют кучи наваленного металла, а по воде расходятся синюшные круги, затягивая речку сплошной масляной пленкой. И тогда, кричи не кричи, ничем не поможешь.
Мы верили в нашего друга и желали ему всяческого добра и побед над всевозможными топляками, прибитыми разными ветрами к нашему далекому берегу, ведь мы прощались с ним, а Колька оставался…
Итак, я уезжаю. Катер-почтовик, готовый к отплытию, покачивается под ногами. Стоит синий, с ветерком, августовский полдень. Еще никто не знает, что он не повторится. Мне кажется — время так и замрет на радостном моменте расставания, между юностью и всей дальнейшей жизнью. И всегда будет длиться новизна этого полдня, с качающимися на ленивой волне чайками и серебряными стрелками рыбешек в прозрачной воде. Будет мать, с заплаканными глазами, повторяющая: «Сынок, не груби старшим, не груби».
Мне было стыдно за себя, рядом с матерью стояли мои друзья-приятели. С ними я рос, учился, узнавал окружающий нас просторный мир. В толпе людей, стоящих на пирсе, нет ни одного незнакомого — всех я знаю, все знают меня и желают только добра. Это я знал точно.
Завыла сирена, дежурный матрос убрал сходни. Концы отданы. Катер, застучав мотором, отвалил от причала.
Послышались одинокие крики последних напутствий. За шумом двигателя, воды, бегущей из-под винта, уже ничего нельзя разобрать. Но еще долго было видно, как люди на берегу что-то кричат и машут руками.
