На улице их отрезвил холод.
Белые лебеди спали на черном озере, над водой курился туман, небо посверкивало осенними звездами. Оказавшись снова один, Хинкельман ощутил бодрость, словно вновь обрел себя; за последние недели этот вечер стал первым, когда он снова принялся читать — журнал, единственное, что нашлось в его номере. Журнал был не совсем по его профессии, но Хинкельман читал его при свете торшера, сидя, не раздеваясь, читал с деловитым спокойствием и скромной верой в свою личность, способность суждения, свои знания и разум, тихо возвращаясь в привычное мужское состояние, которое дарили ему печатные страницы.
Это было в пятницу.
В воскресенье он покончил с собой.
Ивонне пришлось еще неделю провести в клинике; о случившемся она узнала позднее от его родителей, потому что письмо, прежде чем попасть к ней, побывало в Греции. Хотя там сообщалось только, что Хинкельман с такого-то дня числится пропавшим без вести, ей сразу стало ясно, что произошло. Как она выразила свое соболезнование обоим родителям, появившимся в состоянии отрешенности, вызванной отчаянием, как она подтвердила их худшие опасения, как она их в этом буквально уверила, — все это удивило и саму Ивонну. Она произвела на них совершенно жалкое впечатление, но и они оказались совершенно безоружны перед подлинным несчастьем. Хинкельман уничтожил все письма, подтвердив свое рыцарское благородство. В его номере, на высоте семи этажей над суетой чужого города, они не нашли ничего значимого, никакого намека. При виде журнала с пометами кое-где на полях мать разразилась рыданиями, а отец впал в задумчивое молчание и принялся перелистывать страницы, не преминув обратить внимание, какие именно места отметил сын.
Конечно, вполне могло быть, что Хинкельман лежит вот там, в озере, с карманами, набитыми камнями, или же он всего-навсего уехал, собираясь ошеломить родителей новыми успехами, а может быть, это был несчастный случай, или же он застрелился и останется лежать в овраге, пока его не обнаружат дети, играющие в следопытов; все было возможно, ни в чем не было уверенности, можно было допустить что угодно, но каждая мысль, едва возникнув, рассыпалась то облачками легкой надежды, то полным неверия гневом из-за того, что мир так похож на замусоренный пустырь, где человеку очень просто пропасть. Все было возможно, поскольку Хинкельман оказался человеком, лишенным способности поверить в одиночество жизни, как и в одиночество смерти; все было написано в его последнем письме Ивонне, которое, как и остальные, она не открыла и, как и остальные, порвала… И о котором никогда не упоминала.
