Его письма она тоже больше не открывала.
Однажды Хинкельман встретил своего коллегу, Хомбергера, они сидели в прелестном саду у озера, откуда открывался вид на горы, вокруг сновали официанты, это был мир веселых людей, безучастно вращавшийся вокруг молодого ученого, пение птиц заглушало похоронный звон в глубине души Хинкельмана, пчелы жужжали над венками на могиле его жизни с Ивонной.
— Ты ее не знаешь! — говорил Хинкельман. — В сущности, она замечательный человек, совершенно ни на кого не похожа, терпелива словно ангел, уже почти и не человек…
(Перед этим он назвал ее истеричной шлюхой.)
— До чего же мы были счастливы! — восклицал Хинкельман — Мы понимали друг друга, до того меня так не понимал никто…
Он говорил без остановки.
— Что это значит — преступление против нерожденной жизни? Что за жалкая половинчатость осуждения, когда известно, насколько мы оторвались от природы и гордимся этим. Мы предотвращаем эпидемии, снижаем детскую смертность — а разве это дело природы? Надо набраться мужества и признать последствия нашего отрыва от природы, нашей неестественности — все должны признать это. Ивонна признала. Ивонна проявила мужество, о каком все, кто ее осуждают, и понятия не имеют… О Боже! — вздохнул Хинкельман. — Разве не так? Ведь правда же, ведь в самом деле?
В бесцельном мире, полный страха перед пустотой предстоящего одиночества, несчастный, он не обращал внимания на время, потому что для него больше не было времени. Однако Хомбергер дал знак официанту подойти, заплатил по счету и предложил прогуляться по берегу озера.
— Разве не так? — повторил Хинкельман.
Хомбергер не возражал.
Хинкельман был сыном священника, так что возражения и контроверзы его не смущали, он сам произносил их, но он и над собой одержал верх! А потому, пока они шагали по вечерним аллеям вдоль совершенно очаровательного озера, он почувствовал себя как прежде, в свои лучшие дни. И вдруг, словно ему удалось загнать весь этот морок обратно в преисподнюю, Хинкельмана снова наполнила радость при мысли о возвращении в Грецию — он вспомнил, как жил там, стал рассказывать о Греции, о раскопках и докладах, которые ему предстояло прочитать. Это были уже вещи, которые позволяли коллеге Хомбергеру проявить деятельное участие, так что они еще и поужинали после того, как дважды прошлись вдоль вечернего озера. Правда, Хомбергер уверял, что ему нужно успеть к ужину домой. Они зашли в маленькое, но изысканное заведение, где Хинкельман впервые в жизни попробован фондю, и выпили вина. Словно археолог, одним ударом лопаты вскрывший забытую сокровищницу, они вдруг обнаружили массу вещей, о которых следовало поговорить: дни учебы в Гейдельберге, школярские шутки, целый кукольный театр общих профессоров, по большей части уже умерших, которые появлялись словно марионетки на ниточках насмешек и повторяли свои старые номера, — все это затянулось до полуночи…
