Тот вечер ничем не выделялся в череде однообразных праздников, примитивных и безобразных, как дешевая роскошь «парижского» застолья с липкой семгой, плохо вымытой посудой, рулетами из баклажан, тефтельной подливой, тухлым пивом, навязчивыми скрипачами с их угодливым репертуаром. Все шло как обычно, как хвост бесконечного каравана. Раиса была весела, некапризна и взвинченна в той мере, в какой веселы и взвинченны были все. Она хохотала, пила шампанское и мчалась танцевать, держа за руки своих подруг – веселых, взвинченных, незлобивых, лишенных подбородков, зависти и амбиций. Им хотелось праздника – чего в том плохого?
Я не видел, как Раиса выбыла из толпы. Танцы были в разгаре, и находиться ей в общем-то следовало там. Она незаметно приблизилась, спокойная, необыкновенно тихая, и села рядом. В лице у нее появилось что-то сразу удерживающее внимание, такое, как если разговариваешь, смеешься, и вдруг – раз! – замираешь на полуслове. Она налила стакан сока, выпила. Потом сказала:
– Все. Я беременная.
Я не расслышал:
– Что ты?
– Беременная, вот что.
– Ты, как это… наплясала себе, что ли? – неловко пошутил я.
– Уймись.
По дороге домой мы молчали. Не хотелось говорить. Вернувшись, она, одетая, легла на постель и повернулась лицом к стене.
– Ты это серьезно? – уточнил я, сомневаясь, не следует ли воспринимать происходящее юмористически.
Она не ответила. Тогда я сел на постель и спросил:
– Чей ребенок?
– Мой.
– В смысле – от кого?
– Не знаю.
– Может… это мой?
– Нет, – ответила она.
Я ждал, что она продолжит, но не дождался.
– А чей?
– Мой.
– Как это – твой?
– Он тебя не касается. – Она замолчала. Спустя время сказала: – Он никого не касается. Никого. – И прошипела себе под нос: – Будьте вы прокляты все.
– И сколько уже?
– Сколько надо. Все мои… Чего тебе?
– Ты что, рожать собралась?
Она повернула ко мне злое, набрякшее лицо и выкрикнула:
– Да!
– Понятно. Выходит… срок уже?
– Ну чего ты мне душу мотаешь? Срок – не срок. Какая разница? Буду рожать. Понял? Мне муж не нужен.
– А я… я нужен?
– Теперь никто не нужен. Никто.
– Хорошо.
Тогда я разделся и лег спать.
На другой день Райку как подменили. Меня разбудило мирное погромыхивание посуды, доносившееся из кухни, и запахи. Раиса варила овсянку. Мы никогда не ели овсянку, я даже не знал, что она у нее есть. Стол в кухне пылал под лучами утреннего солнца, и каша дымилась на этом пылающем столе. Мы мирно позавтракали. Я не вспоминал вчерашний разговор, помалкивала и она. Но что-то новое, незнакомое мне явственно проступало в ее посвежевшем облике, в ее задумчивой молчаливости, в ответах невпопад и не сразу. Как будто провели раскрытой ладонью по запотевшему стеклу.
