А я вынужден был сидеть со всяким жульем, пить с ними водку и перемалывать темы, от которых с души воротило. Черт-те что там у них в башке, мука мученическая.
– Приснилось сегодня: рожа черная родилась у меня. Ну, думаю, убью суку, с негром крутила. Прям вот во сне так взял и убил бы. Ты сны не разгадываешь, профессор? К чему бы это?
– Не знаю. Знаю только, что если дерьмо приснилось, то это к деньгам.
– Моя жена говорит: пусть чего угодно приснится, только чтоб не дракон. Чего-то с драконом там нехорошо.
– Ну, тогда я желаю, чтобы тебе приснился дракон.
– Почему это?
– Ты испугаешься и обделаешься. А это уже к деньгам.
Бывали скандалы, и достаточно часто. Эта публика легко срывалась в истерику. Тогда поднимался невообразимый гвалт, и развлекался лишь тот, кто сохранял спокойствие, даже если орал больше других. Мне не всегда это удавалось. Отовсюду неслась такая бестолочь. Когда ражий детина двадцати годов принимался говорить о себе, как в назидание потомству: «Это детям. А мы уже так, переростки, так можно сказать. Нам теперь бухла б да пули», как тут сдержаться? Или пижон-самоучка с его поучениями: «За лицом надо ухаживать, чтобы хорошо выглядело. Сапоги вон, когда не чистишь, они во что превращаются?» Или сморчок какой-нибудь, что, оттянув воротник и закатив очи, в сокровеннейшем раже выкручивает душу:
– И на смертном одре вспомню две вещи: как похмелялись с отцом на речке утром, и второе… как опять похмелялись…
А ему:
– Да иди ты! С вечера про похмелье!
А он:
– Что ты понимаешь в духовном вопросе, убоже?
А ему:
– А для тебя это никак не врубается?! Щас врубим!!
И пошло-поехало, с ровного места в откос. И пр.
Тогда я сжимался, как раненое животное, и тихо страдал.
Впрочем, некоторые относились ко мне почтительно. Ну как же, интеллигент, куда нам. Один такой иногда тыкал в меня растопыренной пятерней с синей наколкой «Жизнь всему научит» и восторженно говорил вновь прибывшему соседу:
– Это такой, знаешь, у нас человек, у-у. Вот смотришь на него и… все видишь! Как Путин.
Потом врубали музыку, танцы, Райка поднималась, оглаживая себя по бедрам:
– Пойду, что ли, потопаю, повиляю попою.
– Ну куда, ты выпила, идем домой уже.
Она вырывала руку, кокетливо заявляла:
– Все, я тебя не знаю, я пошла знакомиться.
И уносилась в прыгающую толпу, из которой выскакивала время от времени, только чтобы хлебнуть вина. А я не плясал. Не умел, не хотел. И поэтому либо пил, чтобы не скучать, либо скучал, чтобы не пить, но, как бы то ни было, веселье пролетало мимо меня. И одна только грусть оставалась надежным собутыльником и собеседником до самого конца.
