Больно, оказывается, когда тебя переставляют, как мебель. Когда это делает родная мать. И ещё больней, когда впервые в жизни увиденный человек относится к тебе, как к родному. Если подумать, это тоже впервые — впервые в жизни ко мне — как к родному. И всё это — как будто наждаком водят даже не по коже — по голому мясу.
Фик, короче. Душа не укладывалась…
…Я всё‑таки расплакался, когда мылся в душе. Хорошо, что именно там — я бы, наверное, сгорел со стыда, случись это при тёте. А тут… меня вдруг тряхнуло, словно током ударило, и из глаз потекло. Ноги у меня натурально подломились, я сел на пол возле стенки, обхватил колени и ревел минут пять, пока не выплакался. Спокойно удивлялся сам себе и одновременно ревел, даже подвывал тихо — дотянулся и сделал воду посильней, чтобы слышалось снаружи. Это было что‑то нервное, истерика, нас научили определять такие штуки ещё в первом классе. Но разве легче от того, что ты знаешь, что с тобой, если не можешь это прекратить?
Да я и не старался. Я уже сто лет не плакал. Я бы засмеялся, скажи мне кто, что я вообще могу плакать.
На стене душа было зеркало — лист полированного металла. Я протёр его от воды и осевшего пара, заглянул. Если не тереть глаза, то не будет видно, что ревел. И правда, у меня было просто мокрое и угрюмое лицо. Ну устал человек, в первый раз в жизни в огороде копался… огурцы опять же увидел — вообще тяжкое нервное потрясение… Чего вы хотите‑то?
Я вытерся, натянул спортивные трусы. Тётя, пока ходила в школу, оказывается, купила мне тапочки, и теперь они ждали меня за дверью. То ли просто так купила, то ли догадалась, что я забыл привезти. Тапочки были простенькие, и я порадовался, что она не купила каких‑нибудь идиотски–умилительных «пушистых зверят». Жуть. Такие ведь не только девчонки таскают, многие мальчишки тоже. У одного моего приятеля тапки были в виде белых кроликов с перекошенными в ужасе мордами. Цельных, так сказать, кроликов. И нога у них вставлялась в… сами понимаете.
Ну его в Совет ООН. И его, и кроликов, и вообще все воспоминания эти. Если бы я мог, я бы их отрубил, как раньше гангренозные руки–ноги отрубали, честное слово. Жаль, что с памятью так не обойдёшься.
И тут меня потянуло спать. Как на дно глубокой реки с грузами на ногах — неотвратимо и плавно. Было всего около девяти, я и проснулся‑то недавно, но глаза сами закрывались, а ноги просто подкашивались. Я был какой‑то пустой и спокойный, что‑то такое, скверное, я всё‑таки «выревел». Как будто нарыв прорвало… Кое‑как я поплёлся к своей комнате уже более–менее освоенной дорожкой, не боясь заблудиться… и увидел, что тётя Лина стоит возле фотографии мужа. Как я недавно стоял перед другими фотками, надеясь, что они со мной заговорят.
