Найденная | страница 10



— И пойду...

Однако, говоря так, Митя очень волновался. Правда, самолюбие его было сильно задето, в особенности вмешательством госпожи Мишар. Но он отлично сознавал, что жить на что-нибудь нужно, что работу найти трудно и что Россия очень далеко. Да еще вопрос, не ошибся ли он, в самом ли деле видел он на экране свою сестру, свою милую Марусю, о которой он еще до сих пор так часто со слезами вспоминал. Неужели она в самом деле жива?

Он связал узелок.

Старик между тем переживал борьбу двух противоположных чувств. С одной стороны, одержимый больною скупостью, он радовался, что Митя больше не будет проедать деньги, с другой — он жалел, что не на кого будет поворчать в свободное время, некого будет попрекнуть «бесконечными» тратами.

— Посмотрю, куда ты денешься без копейки денег, — сказал он. — На улице тебе ночевать не позволят полицейские. Тебя заберут как бродягу или попрошайку, да еще и высекут пожалуй... и хорошо сделают...

— Пусть попробуют.

— Хо-хо... Иди, иди... ночью придешь, реветь будешь: «пустите»... А я-то и не пущу.

— Никогда я больше к вам не приду. Ваши попреки мне надоели.

— Правильно, мой мальчик, никогда к нему не приходи.

Собеседники не заметили, что в двери уже несколько минут стоял высокий, худой, как скелет, человек, повидимому, только-что оправившийся от болезни. Лицо его было небрито, а сквозь расстегнутый ворот рубашки виднелась шея толщиною в человеческую руку. — Идем ко мне ночевать... Я тебе и дело найду подходящее... К чорту этого старого скрягу.

Это был художник Арман — предмет ненависти госпожи Мишар.

Хотя разговор происходил по-русски, но Арман по жестам дядюшки и по тону голоса догадался, о чем идет речь.

— Я бы вас попросил, господин художник, не лезть, куда вас не просят, — сердито прошамкал Колобов. — Это мой племянник, а не ваш...

— Коли вы его выгнали, стало-быть, он никому теперь не племянник. Пойдем, Митя. Я беден, но у меня найдется для тебя и хлеб и масло...

— Хлеб и масло... ночью еще пиры устраивать, сумасшедшие... Не смей к нему ходить, слышишь, не смей. Он тоже вор...

Но, сказав так, старик мгновенно осекся, ибо увидел прямо перед своим носом огромный кулак. Кулак этот при худобе художника производил впечатление арбуза, надетого на палку, и был очень внушителен.

— Он дерется, — пробормотал старик.

— Пока еще нет, но буду драться, если ты отпалишь[1] еще одно подобное словечко. Впрочем, как знаете. Я никого не принуждаю.

И художник повернулся спиной.