А дива — завуч номер два, ее очень любят мальчики-старшеклассники. А остальные? Да вроде бы никак. Ну училка и училка.
Ничего себе контрасты, подумала я. Что ни захочешь найти в школе — все обнаружится. Вот «уходящая натура», к которой тянутся дети, — и вот сияющая младость, бог весть по какой надобности выбравшая школьную карьеру. Но по какой?
Минобр. давно стоит на ушах — ежегодно от 70 до 90 процентов выпускников педвузов в школу не идут — и мечтает о возвращении распределения. Это с одной стороны; с другой — А. Фурсенко полагает, что учителей у нас явный переизбыток: демографический провал начала 90-х сократил количество учеников на 5 миллионов, а учителей — всего на 10 процентов. Надо бы сузить — но поможет ли? Административная мечта об омоложении кадров, обновлении школьной крови не артикулируется напрямую — все-таки 40 процентов учителей — пенсионеры. В Москве выпускники педвузов приходят сразу на 12-й разряд (год практики идет им в стаж), — но и этого недостаточно. Все-таки в школу идут не за деньгами.
Из наблюдений, разговоров с учителями напрашивается парадоксальный вывод: молодые учителя приходят затем, чтобы исправить ошибки собственных учителей.
Понимаю, насколько утопически это звучит.
Но именно на пепле Клааса иногда вырастают удивительные сады. Станислав Теофилович Шацкий, один из самых блестящих русских педагогов (создатель знаменитой трудовой колонии «Бодрая жизнь», а в советские годы — Первой опытной станции Наркомпроса, предтеча Макаренко), признавался, что не читал педагогических книг. «Мне казалось, что ярко живший в душе личный, испытанный на себе в школе опыт применения педагогических приемов дает мне право определенно судить о том, как не надо заниматься педагогикой, и хотелось поэтому поскорее начать действовать самому». Шацкий был вовсе не двоечником, — к 27 годам имел в анамнезе физмат Московского университета, сельхозакадемию и Московскую консерваторию (директором которой он, уволенный за «педагогический руссоизм», станет в 1930-м). «Можно найти, откуда пошли толчки, давшие начало определенному педагогическому интересу, — это тяжкие психические раны, нанесенные уму годами учения в средней и высшей школе. Когда я учился, то постоянно чувствовал, что так, как меня учили, не надо ни учиться, ни учить. И моя педагогическая вера выросла из отрицательной оценки педагогики, примененной к себе», — писал он.
Эта мотивация с удивительной точностью воспроизводится через столетие. Не относительная легкость поступления в педвуз, не «поближе к дому», не «любовь к детям» (ну откуда, скажем прямо, у 22-летнего человека любовь к детям? он их не знает и боится), — но реваншистская амбиция «Меня учили неправильно, я покажу как надо» бросает девушек и юношей на школьные галеры. Хватает ее, как правило, не надолго, — дальше происходит естественный отсев.
