Птица - О Чхунь Хи

Я увлеченно раскрашивала лицо спящего Уиля в красный и голубой цвет и не услышала, как вошла бабушка. Она жутко разозлилась и с размаху стукнула меня по голове.

— Ах ты, дрянь! Никогда — слышишь, никогда! — не рисуй на лице уснувшего, когда душа витает вне тела, иначе она не узнает его и будет обречена на вечные скитания. Ты не знала?

Интересно, с моей мамой так все и вышло? Она отправилась искать свою заблудившуюся душу?

Сон — это дорога, сон — это вселенная, по которой бродит душа, — так говорила бабуля.

Когда мамы не стало, отец увез нас далеко-далеко, к нашей бабушке, маминой маме. Мы ехали очень долго — сначала на автобусе, потом на поезде. Когда вагоны катились по длинному мосту, следом бежала синяя река.

Отец расстался с нами на пороге бабушкиного дома, и мы пробыли там очень долго.

Бабушка никогда не запирала калитку, и та хлопала под порывами ветра, будя нас своим скрипом. Глубокой ночью бабушка открывала дверь и вопрошала тьму: «Это ты, дочь моя? Это ты Чхоньгок?» Мы знали, что это просто ветер. Она закрывала дверь, возвращалась в постель, тяжело вздыхала и начинала бормотать: «Глупая сумасбродка! Помешанная! Негодяи!» Нам хотелось, чтобы бабушка думала, будто мы спим, и мы лежали совершенно неподвижно, с широко раскрытыми глазами, слушая, как она ругается шепотом.

Бабушку пугал ветер. Она считала, что он леденит кровь и кости и сковывает плоть и язык. Мы боялись «ушибленных ветром» — так называли стариков, с которыми случался удар. Рот у них был слегка перекошен, руки-ноги напоминали сухие ветки. В солнечную погоду они сидели на улице и глазели на прохожих. Мы всегда пробегали мимо, опустив голову, а оказавшись на безопасном расстоянии, оглядывались: они смотрели нам вслед пустыми глазами.

Бабушка верила, что утиные яйца, сваренные в моче маленького ребенка, смогут защитить ее от злого ветра. Каждое утро, на рассвете, она будила Уиля и заставляла его писать в медную миску, а потом опускала туда свежее яйцо белой утки. Когда бабушка поднимала Уиля, он хныкал и будил меня. Бабушка теребила вялый, толщиной в мизинец, «крантик» Уиля, пока он не просыпался, и тогда струя теплой желтой мочи ударяла в дно миски. Я восхищенно наблюдала за этим чудом.

Бабушка все ела и ела свои утиные яйца, но однажды, во время стирки, упала и больше не поднялась. Весенний ветер, превращающий бутоны в цветы, нанес ей смертельный удар.

Потом мы поселились у нашего дяди, маминого брата. И наша тетя заболела, потому что перестала спать. Из-за нас. Каждое утро она вставала с красными, как у кролика, глазами и начинала бормотать: «Я схожу с ума, я схожу с ума». Она сходила с ума дни напролет — если Уиль писался на одеяло или я вырезала из календаря головки хорошеньких актрис. Кастрюли, горшки, посуда на столе, паркет и двери… все вздрагивало в такт ее причитаниям. Тетина дочка — она едва умела говорить — лепетала, подражая матери: «Я схозу с ума, я схозу с ума».