— Боишься помереть, а, Тамир?
Парень вскинул на наставника глаза и ответил честно:
— Помереть — нет. Подняться или обратиться — очень.
Крефф усмехнулся и сказал:
— Правильный страх. Но это — страх. А маг не должен бояться. Страх парализует волю и ум.
— Зачем я его режу? — спросил вдруг парень и отложил в сторону нож. — Для чего? Он же мертвый.
Наставник зевнул и потянулся:
— Ты учишься не брезговать и не бояться, запоминаешь, где и какие потроха находятся. Ну и еще… смотри.
Донатос взял из глиняной миски черное влажно блестящее сердце, достал из-за пояса нож и сделал тонкий надрез на мертвой плоти. Потом тщательно обмыл клинок в рукомойнике и уколол себе палец. Капля крови мага стекла в рану на сердце волколака. В темноту покойницкой упали несколько слов, которые Тамир не успел разобрать, а в следующую секунду мертвяк, с разверстой грудиной резко сел и холодная ладонь, покрытая жесткой волчьей шерстью, ухватила послушника за плечо.
Случись это на месяц раньше, парень бы охрип от вопля, а может и чего похуже случилось бы, но за последние несколько седмиц учебы Тамира было уже не так легко испугать, тем более рядом стоял наставник… Тело начало действовать поперед разума. Свободная от захвата рука схватила разделочный нож и вонзила его в лежащую на столе печень.
— Ард-хаэр! — рявкнул Тамир, усиливая колдовство приказом на языке Ушедших.
Хватка волколака в тот же миг ослабла, и мертвое тело с грохотом рухнуло обратно на стол.
Юношу начала колотить запоздала дрожь.
Крефф смотрел на него с сочувствующей усмешкой:
— Ты — некромант. Если надо, можешь упокоить. Если надо — поднять. Главное — знать, как. Ты режешь его, чтобы научиться и тому, и другому. И еще запомни: не бывает плохих некромантов, плохие помирают первыми.
Тамир запомнил эти слова, как запомнил исчезновение Зирки, поэтому он, упрямо учился, каждый день преодолевая себя, заставляя постигать науку, от которой был страшно далек.
Его все реже тошнило в мертвецкой, даже кошмары в часы сна уже почти не мучали, а ладони постепенно покрылись тонкими нитями шрамов. Оказалось, резать плоть не так больно, как душу. И парень привыкал. Привыкал причинять боль самому себе и не замечать ее. Привыкал бодрствовать ночами и спать днем, вставать с закатом и ложиться с рассветом. Привыкал к темноте, в которой видел уже ничуть не хуже, чем при дневном свете. Привыкал к холоду казематов, к трупной вони, к свежеванию мертвецов.
И уже какой-то далекой и дикой делалась мечта стать пирожником, забывался запах свежеиспеченного хлеба, стирались из памяти рецепты да и вообще казалось странным, что когда-то эти огрубевшие изрезанные руки, ныне ловко вскрывающие трупы, месили тесто и отмеряли муку. Теперь он уже не мог вспомнить, сколько мер ржи надо на каравай, зато знал, что печень вампира вдвое меньше человеческой и что, если обмазать ей подпортившегося покойника, то разложение приостановится на несколько дней.
