— Если ты думаешь, что я позволю тебе трахнуть меня на первом же свидании, — сказала она, отдаваясь ему на их первом свидании, — то ты жестоко ошибаешься.
Впоследствии она объяснила, что не считает ту их встречу свиданием.
Тогда он позвал ее на свидание, и она явилась в длиннющих эдвардианских[59] перчатках, купленных на благотворительной распродаже, и не позволила ему себя трахнуть.
— Тогда давай встретимся просто так, не на свидании, — предложил он.
Она сказала, что любая запланированная встреча уже будет считаться свиданием.
— Тогда давай не будем ничего планировать, — предложил он. — Давай просто трахаться.
Она дала ему пощечину.
— За кого ты меня принимаешь? — спросила она.
Одна из перламутровых пуговиц на перчатке рассекла Треславу щеку. Перчатка была такой старой и грязной, что он всерьез испугался заражения крови.
После этого случая они больше не устраивали свиданий, что позволяло Треславу трахать ее когда заблагорассудится.
— Еби меня, еби меня! — твердила она на выдохах, таращась в потолок, будто читала там эту фразу.
Он жалел ее всей душой. Но жалость не мешала ему выполнять ее просьбу.
Возможно, и она его жалела, в свою очередь. Из всех женщин, с которыми Треслав сходился в тот период, Дженис была едва ли не единственной, кто испытывал к нему подобие нежных чувств, — впрочем, не до такой степени, чтобы наслаждаться его обществом.
— Тебя нельзя назвать плохим, — сказала она однажды. — Я не о том, что ты неплохо выглядишь или неплох в постели. Я о том, что ты по сути своей не злой. Тебе кое-чего не хватает, но только не доброты. Не думаю, что ты сознательно желаешь зла кому-нибудь. Даже женщине.
Возможно, она решила завести от него ребенка просто потому, что не видела в этом ничего плохого. Но сразу же заявила, что будет растить ребенка сама, без участия Треслава. Он не стал возражать и только спросил — почему?
— С твоим участием это будет слишком трудно, — сказала она. — Не обижайся.
— Без обид, — сказал Треслав, испытывая глубокую обиду и столь же глубокое облегчение.
Возможно, ему будет не хватать ее хладных конечностей, рассудил он, но уж точно не ее ребенка.
Познакомившись и увидев сыновей друг друга (каждый из которых обладал невыразительной — чтобы не сказать невзрачной — красотой их отца), обе женщины с раздражением отметили, что поддались влиянию Треслава, назвав детей Родольфо и Альфредо. В ту пору Треслав без конца крутил записи „Богемы“ и „Травиаты“. Поневоле обе досконально изучили эти оперы, особенно любовные дуэты и душещипательные финалы, в которых Треслав, уподобляясь Родольфо или Альфредо, выкрикивал: „Мими!“ или „Виолетта!“ — иногда в волнении путая имена героинь, но всегда вкладывая в этот крик всю безысходную печаль человека, не мыслящего своей жизни без них — Виолетты или Мими.
