Вот, наконец, после долгих лет разлуки Кремнев в Севастополе. Вместе с Петриком они бродят среди руин, строительных лесов, и когда-то маленький газетчик Женька Кремнев, знавший в родном городе каждую улицу, каждый переулок и сквер, не может сейчас отыскать ни улицы, ни дома, где родился и рос. Не нашел в Греческом переулке и дома возле фонтана, где впервые свела его судьба с синеглазой Миросей Кречет, отца которой в девятнадцатом году повесили белогвардейцы.
На перепаханном бомбами старом и уже заброшенном матросском кладбище — ни крестов, ни надгробий. Уцелели лишь несколько колючих кустов шиповника и три темно-зеленых кипариса, как стрелы, уходившие в небо. Их давным-давно посадил отец, и только по этой примете Кремнев нашел могилу матери.
Знойно, дышать нечем, а у Петра на душе холодно. Он в задумчивости смотрит, как Кремнев пучком веток сметает комья земли с уже заметного холмика, поросшего седым ковылем. «Вот в такой же жаркий летний день погибла моя мама…» — вспоминает Петро. И видит себя босоногим мальчишкой у руин дома на Замковой улице… Сдирая до крова ногти, разгребает руками щебень, землю, лихорадочно отбрасывая кирпичи, а сам сквозь рыдания повторяет только одно слово: «Ма-ам-а!.. Ма-ам-а!..»
Оставив позади кладбищенскую тишину, нарушаемую перекликом птиц, Кремнев и Петро через былые укрепления и бастионы направились в сторону города, к Графской пристани. Когда они подходили к Приморскому бульвару, им встретился худощавый, среднего роста человек с аккуратно подстриженной седой бородкой и усами. С добродушно-насмешливым взглядом он корил мальчонку лет пяти-шести, который уронил на асфальт большого живого краба и никак не решался его поднять.
— Во как бери, во, — растопырив пальцы, поучал дед. — И не дрейфь, не дрейфь, Шурка! А то деду срам за такого моряка.
Кремнев подошел ближе.
— Здравствуй, Ильич!
Человек с бородкой не узнал Кремнева.
— Женька Кремнев, — подсказал ему Евгений Николаевич.
— Женька! Жив-здоров! Все же заглянул в родные края?..
И, как заметил Петро, в его глазах, полуприкрытых седыми бровями, отразились одновременно радость и боль. Он обнял Кремнева, хотел еще что-то сказать, но голос будто сорвался. Видно, встреча с Кремневым была для него не легкой.
— Ильич! — прижимал его к груди Кремнев. — Дорогой ты мой человек! Как я рад, что ты жив!
— Сын? — теперь глаза старого матроса светились добротой и умом.
— Да, названый.
— А своих нету?
— Есть две дочки и третья… названая. А это твой внук?
