— Не плачь… Бог накажет эту женщину.
— Ведьма! Злодейка-колдунья! — исступленно вопила кабатчица. — Заворожила… Охочи стали Василиса с Платошкой-разбойником, чтоб заграбастать мое добро! Смерти моей дожидають… Только ты им больше не пособишь, ведьма, убью-ю!
Марфа снова нагнулась, чтобы поднять что-то с земли, но Севиль разъяренной тигрицей бросилась на нее.
Женщины шарахнулись в разные стороны. Но Марфа не унималась:
— Через колдунью море уготовило страшную смерть нашим кормильцам, бабоньки! — кричала она. — Надоть умилостивить море! С обрыва ведьму скинуть надоть!
— Нет, не нашлешь на нас горе-злосчастье! — кто-то изо всей силы ударил Севиль кулаком в спину. Потом ее повалили, пинали ногами в бока, грудь, живот. Севиль не отбивалась, молча принимала удары, только закрывала руками лицо.
Туманная мгла клубилась над обрывом, где внизу закипало море. Вцепившись в тяжелые косы Севиль, Марфа волокла туда несчастную.
— В море ведьму проклятую!
— М-а-а!!! — надрывался Саша.
— Дите затопчете, окаянные! — Анфиса старалась вырвать мальчика из этого водоворота людской злобы.
Вдруг белым крылом мелькнул парус.
Кто-то крикнул:
— Наши возвращаются!!!
И эти два слова вырвали Севиль из гибельного кольца.
Женщины, галдя и толкая друг друга, хлынули туда, где в серой косматой пене предательски темнели камни и куда сейчас несло лодку.
— Вставай, Софья, — склонилась над Севиль Анфиса, — сдается, твого Платона парус. А ты, Саша, не реви, до свадьбы все заживет.
Севиль поднялась на ноги. Одежда вся изорвана, шея исцарапана, косы растрепаны.
— Ата, ата![2] — всхлипывая, твердил мальчик.
— Как с гуся вода! — так и ахнула Анфиса, увидев на берегу Платона. — Только лодку здорово помяло…
— Живой, хвала богу, — облегченно перевела дух Севиль. Перекрестилась и, шатаясь, почти не сознавая, куда и зачем идет, побрела за Анфисой. Но с каждым шагом ноги наливались свинцом и невмоготу было тянуть их за собой.
Вокруг Платона царило радостное оживление. Оказалось, что все поселковые рыбаки живы и невредимы: еще до шторма они укрылись в Херсонесе.
Расходясь, женщины только плечами пожимали: черного дна морского Платон не испугался, лишь бы поскорее «к ней под юбку». Дня прожить вдали от кабацкой Васьки не может, засела у него в крови, «точнехонько лихоманка».
Кое-кто из обидчиков Саши и его матери на всякий случай спешили унести ноги. Знали: из-за турчанки Платон не очень-то заведется, а вот мальчонка — как-никак родная кровь. Вскипит Платон — беда, пощады не жди! Да и вообще люди побаивались его: не иначе, как имеет он власть над смертью.
