— А мы и побеждали тем, что за жизнь свою не цеплялись, — гневно возразил Пугачев. — А эти учения что солдату внушат? Только одно — самоосмотрительность, как уцелеть под огнем.
— Правильно — уцелеть. Значит, с меньшими потерями бой умением выиграть,
— На батальон захотелось? — ехидно осведомился Пугачев. — Комдива цитируешь? Или в дивизионке уже прочел, как я там тебя восхвалял за это самое — за малые потери и большие успехи? Даже портрет дали. — Усмехнулся: — Почему не спрашиваешь чей? Не твой, конечно. Мой. Твоя рота чья? Моего батальона, то-то же. — И Пугачев, подобрев лицом, добродушно рассмеялся, объяснил: — Почему на тебя кинулся? Чтобы зло хоть на ком-нибудь сорвать. Учения — дело нужное, дурак только не поймет. Но мне они сейчас вот где. — И Пугачев провел рукой над своим лохматым затылком. — Думал, отозвали в тыл штаба дивизии, — значит, на отдых. Ну и трепанул бойцам, будто это от меня лично им такое угощение: банька, кино, стрижка-брижка, трехразовое усиленное горячее питание и прочие физические и умственные наслаждения, а получилось — работа хуже, чем в бою. — И вдруг строго объявил: — С роты я тебя с данной минуты снимаю. На сегодня назначены учения — ночной бой. Сам буду ротой командовать.
— За что? Я же ничего такого не допустил! — взмолился Петухов. — Даже благодарность от командира полка получил.
— Теперь благодарность от меня лично, — перебил Пугачев. Хитро сощурясь, произнес, загадочно усмехаясь: — Я ей говорю: «У меня, конечно, принцип. Если б он не подчиненный, увел бы вас, увел. Жаль, не генералом интересуетесь, тут уж я, будьте уверены… Взгляните: не мужчина — картина. Пока меня в бронзе не запечатлели, доступный, а вот в санинструкторши взять не могу, хоть и официальный холостяк. Для меня блондинки — высшая мера счастья, увижу — тут же на месте погибаю. Только для вас вместо него сегодня кидаюсь в смертный бой. Если выживу, прошу запомнить. Станет, как я, комбатом — вас отобью, или, допустим меня на штрафную роту — то же самое, отобью».
— Вы про что? — спросил Петухов, догадываясь и холодея.
— Сонечка, Сонечка, синие глаза, — пропел Пугачей, кривляясь и подмигивая.
— Товарищ комбат, — звонко произнес Петухов, — я бы очень сожалел, если б вы вынудили меня сказать вам грубость.
— Ну уж сожалел бы! Аж губы трясутся, так тебе обозвать меня хочется.
И уже совсем другим тоном произнес:
— По-честному говоря, когда твою эту увидел, вспомнил о моих всяких, даже застыдился. Начал перед ней вякать: «Хорошо, пожалуйста, передам. Будьте спокойны». И даже откозырял так почтительно, будто она генерал.
