Поезд на Ташкент уходил в девять вечера. Григорий Федотович побрился, переоделся в чесучовый костюм, вычистил щеткой с мылом свою парадную соломковую шляпу, приготовил чемодан.
— Возьми-ка лопату да копай здесь, на этом вот месте, — сказал он.
— Зачем? — удивился я.
— Копай, раз тебе хозяин приказывает.
Я начал копать и на глубине двух лопат наткнулся на жестяную коробку. В ней хранились деньги Григория Федотовича. Он отсчитал нужную сумму, положил в карман.
— Теперь закапывай.
— Григорий Федотович, — сказал я с отчаянием в голосе, — ну зачем вы мне показали эту коробку, да еще перед самым отъездом!
— А что, на себя не надеешься? — усмехнулся он. — А я вот надеюсь, имею доверие к тебе.
— Да вы меня только со вчерашнего дня и знаете. Может, я жулик какой-нибудь, вор?
— До вора форменного, который в законе, тебе как до неба, — внушительно сказал Григорий Федотович. — Порода не та. В жулики тоже не годишься по слабости характера. Землю-то, землю притопчи, разровняй, чтобы неприметно было.
— Лучше бы вы свои деньги положили на книжку. Он строго остановил меня.
— А это дело не твое. Слушай сюда. В коробке лежит записка насчет денег — куда их определить на случай, ежели со мной что приключится. Понял?
— А что может с вами приключиться?
— Разное бывает.
И он ушел на вокзал, оставив меня терзаться над коробкой с деньгами. Я и терзался, мне все думалось, не подсмотрел ли кто-нибудь в щелку балагана, когда я выкапывал и закапывал. Часа в три ночи я встал, вышел на воздух. Поздний осенний рассвет еще не начинался, ярмарка спала без огней, в безмолвии. Тянул ветерок, холодный, острый, с напоминанием о близкой зиме. Гряда тополей, окаймлявших ярмарку, виднелась темно и слитно, а в небе над нею горели звезды, уже по-зимнему яркие. И вокруг ни души. Я вернулся в балаган, выкопал яму в другом месте, перепрятал коробку. Так-то надежнее, лучше, никто не мог подсмотреть.
Утром началась моя работа, в шапке с подвешенной сзади железкой, в ватнике с деревянной спиной я, так же как Григорий Федотович, бегал пригнувшись, слыша над собою тонкий писк пуль.
Через два дня вернулся Григорий Федотович с патрончиками, вернулся хмурый, чем-то встревоженный. Со мною почти не разговаривал, уходил из балагана утром, приходил вечером, молча принимал деньги, не пересчитывая. Какая-то непонятная мне тоска темной водой стояла в его глазах. Я не расспрашивал, он благодарно ценил мою сдержанность. Мы жили молчаливо, но дружно.
