Записка эта, довольно пространная, начиналась полным одобрением предполагаемой меры и рассуждением о ее полезности. Вслед за этим же шли разные «но, однакож, несмотря на то, тем не менее» и другие подобные оговорки с выводами, составляющими более чем противовес главному предложению. Был намек на всегдашнюю преданность евреев Российскому правительству, на оказанные ими услуги, на не-политичность меры в настоящих европейских обстоятельствах, долженствующей глубоко оскорбить такой хитрый и мстительный народ, как евреи и т. п. Заключение вытекало уже само собою, а именно, что не пришло еще время для осуществления меры, что введению ее должны бы предшествовать разные распоряжения, необходимые для приготовления евреев к такому коренному перевороту и т. д. Это был замечательный для меня, молодого столоначальника, драгоценный образчик административной казуистики. Сенатор не пожалел в нем всяких уловок своей привычной дипломатии; словом, он сделал все, что мог в своем трудном положении. Ожесточение против него моего приятеля Мордуха было несправедливо».
Если не обращать внимания на антисемитский душок в воспоминаниях чиновника министерства внутренних дел Ципринуса, то можно заключить, что единственным сановником, трезво смотревшим на введение рекрутчины для евреев, был сенатор Н.Н. Новосильцев, считавший неблагоразумным совершить «коренной перелом» в жизни русских евреев без необходимых к тому приготовлений. Император Николай I, наперекор своим советникам, сделал по-своему, не дождавшись даже доклада от великого князя Константина, где тот высказывал свои соображения по этому вопросу, и мы знаем роковые последствия этой поспешности и то нечеловеческое горе, которое евреи России терпели в течение тридцати лет…
По вопросу о подкупе Н.Н. Новосильцева евреями, сообщенном Ципринусом, выступил другой современник — Н.В. Кукольник в «Русском архиве» со следующей заметкой:
«…Относительно еврейской рекрутчины и взятых якобы Николаем Николаевичем 200 тысяч рублей я не могу сказать ничего определенного, потому что я никогда не был в близких отношениях с жидами; но я жил во все это время, когда составлялся проект и последовал указ, в Вильне, в самом средоточии жидовства, и если б существовало что-нибудь подобное, то невозможно, чтобы кто-нибудь из них о том не проговорился. Но ни я, ни кто-либо из жителей здешнего края и намека на это обстоятельство не слышал. Недоброжелателей у Николая Николаевича в здешнем крае было довольно, и известно по какой причине, и если б перед ними хоть один жид проговорился, то поспешили бы тотчас передать эту весть всему краю. А этого не было. А потому, как г-н Ципринус представляет в этом случае в доказательство себя, приводя разговор свой с Мордухом, то я представляю в такое же доказательство себя, утверждая по совести, что об этом происшествии до появления статьи г. Ципринуса я ничего не слышал».
