Вот теперь он стал похож еще больше на прежнего Гену. Тот не упускал случая для подобных шуток.
— Ты в командировке, что ли? — спросил я.
— Нет. Просто повидать тебя захотелось, — сказал он с неожиданной теплотой в голосе. — Посидеть, потолковать — как на творческом семинаре.
Меня это тронуло.
— Чем тебя угостить? Водка есть, — я открыл дверцу в буфете, глухую, без стекла, — так называемый бар. Ну, громко сказано — «бар» — но бутылка водки там стояла. И рюмки. И даже почему-то апельсин.
— Мне нельзя, — сказал он и закашлялся.
— Плохо себя чувствуешь?
— Как тебе сказать.
— Тогда я заварю чай.
— А кофе нет?
— Кофе я не пью, старик, ты знаешь. Но могу сходить к соседям, авось у них найдется.
Я уже отвык от этого прежнего обращения между нами — «старик»; выговаривал неуверенно, подлаживаясь под прежний тон, и боюсь, что получалось фальшиво.
— Не надо, — сказал он, — чего людей зря беспокоить! Давай чаю.
По пути на кухню я заглянул в зеркало: вид у меня был: бледное лицо, сумасшедшие глаза — беспокойство и страх проглядывали в них. Не от сознания страх — подсознательный, глубинный.
В кухне я зажег газовую горелку, поставил чайник на огонь и вздрогнул от чересчур громкого стука чайника о плиту. «Бережно чайником гряну» — вспомнилось. Чья это строка? Гены Васильева? Нет, Паши Маракулина, вятского стихотворца. Какая все-таки смешная фамилия — Маракулин! Я бывало подначивал его: «Как можно с такой фамилией идти в литературу, старик! Придумай псевдоним. Вон Олегу „посчастливилось“ — Пушкин! Он заменил псевдонимом: Ждан. Олег Ждан. Просто и со вкусом. А ты будь хотя бы Акулин. Или Акулинин».
А стихи у Павла хорошие:
В миску насыплю зерна,
Бережно чайником гряну,
Черного хлеба достану,
Красного выпью вина….
Тут слово «гряну» стоит на своем месте.
Я остановился, медля вернуться в комнату. Не по себе мне было. Не позвонить ли в дверь к соседям, чтобы перекинуться словом? Увижу их и успокоюсь: не сошел с ума. Хорошо б они глянули на моего гостя. Впрочем, не надо.
За окном поздняя осень. На Волге волны с белыми барашками — тревожна Волга. Ветры оборвали уже с деревьев последние листья. По утрам лужи затягивает ледком. Как там у Паши Маракулина…
Холодно в доме моем,
Каркает ворон снаружи.
Пережидать эту стужу
Лучше, конечно, вдвоем…
Лучше вдвоем, вдвоем.
Вернувшись, я увидел, что мой гость стоит перед книжными полками спиной ко мне и внимательно что-то разглядывает. Я не удивился бы, если б этот плечистый грузный мужик, обернувшись, оказался не Комраковым, а просто случайным посетителем. У меня с ума не сходило: некролог. Не где-нибудь — в «Известиях». Нечего и думать, чтоб центральная газета позволила себе такую ошибку. Но человек-то жив! Или не жив?
