Я принес в прихожую стул. Гость мой сел и разулся, надел тапочки.
Голова его уже не похожа была на голову Гены Комракова в пору нашего Литинститута: тогда он имел буйную кудрявую шевелюру, мог не причесываться по неделе — все равно красив; теперь поседел и не кудряв уже, а просто встрепан; пегие пряди торчат в разные стороны — нет, не ухарь-мужик с Алтая, а просто больной старик.
— Проходи сюда, — пригласил я, распахивая дверь из прихожей в комнату.
Гость прошел и сел на диван — грузно сел, как повалился.
При нашей последней встрече, забредя в свой кабинет, Комраков в несколько шажков развернулся задом к креслу, стал медленно сгибаться, потом плюхнулся в него всей тяжестью, обессиленно откинул голову. Мне показалось тогда, что от этого действия — просто сел в кресло! — он на секунду-две потерял сознание.
Там, в Москве, ведя с ним последний разговор, я не мог совладать с нарастающим ужасом: я осознал вдруг, что смерть стоит рядом с ним, она пасет его. Будто тень ее крыла осеняла нас обоих, и меня тоже, отсюда и ужас, шевеливший мои волосы. Тогда я смотрел и не узнавал своего друга.
«В этом человеке уже нет Гены Комракова, — билась растерянная мысль. — Он уже ушел от нас».
Осталась лишь телесная оболочка, материальная форма его; а то, что было собственно Комраковым, уже улетело.
— Как ты оказался в моем городишке? — спросил я. — Извини, не ждал.
Непринужденный тон давался мне с трудом. Словно бы расслоение сознания наступило у меня от этой очевидной нелепости: вот живой человек, а вон на письменном столе тетрадь моего дневника, в ней вырезка из газеты.
— Да ты хоть видел свой некролог? — спросил я, досадуя: кто это над ним так зло подшутил?
Ведь написали о живом: «Не стало Геннадия Комракова. Тяжкая болезнь унесла на 59-ом году жизни талантливого человека, долгие годы связывавшего свою журналистскую судьбу с „Известиями“» и так далее. И портрет его — ТОТ еще портрет, из ТОЙ поры, столь мне дорогой — в колоночке газетной.
— Да, написали вот, в скорбном жанре, свои подсуетились, — говорил он, оглядывая скромное убранство моей квартиры, — книги на полках, фотографии на стене. — Мне-то все равно, а им не объяснишь, особенно из гроба. Звонили, бегали. У шефа решали, в каком виде тиснуть на газетной полосе и надо ли: невелика, мол, шишка. Да мне-то, но мои хотели, чтоб все было путём.
— Ничего не понимаю, — пробормотал я.
— Ладно, старик, — немножко оживился Гена. — Ты не напрягайся. Посидим, поговорим, как в старые добрые времена, по-литинститутски, а? Я почему-то с тобой вот захотел потолковать. И Олег Пушкин, и Генка Васильев — те другие, без комплексов, с ними все ясно. А ты комплексуешь на почве сексуальной неудовлетворенности.
