— Нет, не помню. А Кавторин сейчас где?
— В Петербурге живет. Был заместителем главного редактора журнала «Звезда». Я ему уже тогда подсказывал: для художника, Володя, ты слишком умен, иди в критики. Художник должен быть маленько глуповат, даже если это Лев Толстой.
Комраков в задумчивости отложил фотографию:
— Вот были мы, и был у нас Литературный институт, знаешь, как будто это сейчас есть!
— Гена, у одного хорошего писателя по этому поводу сказано вот что.
Я снял с полки книгу, открыл на знакомом месте и стал читать:
— «Никто из людей в пространстве истории не умирал… Все живут, имея начало и конец жизни, как река имеет исток и устье, и течет, течет… Разница лишь в том или ином отдалении жизнетечений от нынешнего дня. Эти жизнетечения отслоились от тленного человеческого естества, они сами по себе и составляют в совокупности огромный, прямо-таки необозримый мир, границы которого теряются в тумане…»
— Откуда это — спросил Комраков.
Я продолжал:
— «Пространство истории наполнено движением, звоном и многоголосьем, дымом пожарищ, взблесками мечей и тугим ветром вселенских катастроф, запечатленными в крике страданием и торжеством, бессонными токами человеческой мысли и озарениями духа. Пространство истории живо; могучее дыхание его толкает ныне живущих в спины: вперёд! да сбудется то, что сбудется!».
Он взял из моих рук книгу, полистал:
— Ага, «Великий мост». Читал я этот твой роман, читал, но, извини, старик, не помню наизусть. Как ты Монтеня. В твоём «Великом мосте» знаешь, что самое удачное? А вот история двоих влюбленных, которую ты извлёк из какой-то старинной книги. А остальное так, беллетристика.
— Напрасно ты, Комраков, употребляешь это слово, как ругательное, — возразил я ему. — «Беллетристика» означает «изящная словесность». А что касается любовной истории, то она не извлечена из старинной книги, как ты утверждаешь, а сочинена мною.
— Не ври. Там старинный текст. Меня не проведёшь. Вот же.
Он стал читать:
— «Была Ириньица велелепа и велеозарна красотою лица своего, доброноса, чистома бровма и велеока. Отец обратился к ней с такой речью: „Чадо, доспела еси цветом полевым, реци мне, коего ти царя син годе есть, с тем тя повенчаю…“». Тут речь не твоя, старик.
— Гена, ты доверчив и простодушен, как Опёнкин из повести «За картошкой».
— Опёнкин, да, — Комраков отложил мою книгу и стал задумчив. — Между прочим, когда я умирал, он пришел постоять у моего смертного одра.
Я не удержался, капнул ему яду:
