— Оливер, — произнес он тоном, предвещавшим важные сообщения, — могу ли я поговорить с тобой на личные темы?
Неужели это серьезно?
— Разумеется, — сказал я.
— Я хотел бы поговорить с тобой о будущем.
— Вы имеете в виду мое будущее, сэр? — спросил я, мысленно приказав своему отряду занять оборонительные позиции.
— Не только твое. Будущее нашей семьи.
Уж не заболел ли кто-нибудь из родителей? — мелькнуло у меня в голове. С них станется объявить мне об этом таким бесстрастным тоном. А может, даже отправить мне письмо. (Мать наверняка именно так бы и поступила.)
— Мне шестьдесят пять лет, — сказал отец.
— Будет только в марте, — возразил я. Моя точность должна была свидетельствовать о некоторой причастности к семейным делам.
— И тем не менее, я должен поступать так, как если бы мне уже исполнилось шестьдесят пять.
Что сие означает?
— Согласно уставу нашей фирмы…
Как только он завел эту песню, я сразу же отключился. Ибо я слышал проповедь с точно таким же текстом по тому же случаю ровно год назад. Я знал, о чем пойдет речь.
Единственное отличие состояло в режиссуре. В прошлом году, после длительных разговоров о футбольном матче, мы с ним отправились в Бостон в его излюбленный ресторан. Отец поставил машину на Стейт-стрит, прямо у дверей своей конторы — единственного заведения, на вывеске которого значилась наша фамилия: «Барретт, Уорд и Сеймур. Инвестиционный банк».
Когда мы шли к ресторану, отец показал на темные окна верхнего этажа и заметил:
— Вечером тут очень тихо, правда?
— В твоем кабинете всегда тихо, отец, — сказал я.
— Как в эпицентре урагана.
— Но ведь тебе это нравится.
— Да, Оливер, мне это нравится.
Конечно, дело не в деньгах. И не во власти, связанной с размещением огромных средств в каких-либо городах, предприятиях или корпорациях. Нравилось ему скорее сознание своей ответственности. Если для его характеристики можно употребить это слово, я сказал бы, что ключевое слово моего отца именно Ответственность. Ответственность за фабрики, положившие начало фирме, за саму Фирму, за Священный Оплот Морали — Гарвард. И, конечно, за Семью.
«Мне шестьдесят четыре года», — провозгласил отец в тот вечер в Бостоне после матча Гарвард — Йель.
«Исполнится в марте будущего года», — сказал я тогда, давая понять, что помню об его дне рождения.
— … и согласно уставу, я должен уйти в отставку в возрасте шестидесяти восьми лет.
Наступила пауза. Мы шли по тихим улицам деловой части Бостона.
— Нам надо непременно поговорить, Оливер.
