— А мать у вас была? — спросил я.
— Да, — сказала она. Без всяких эмоций.
— Она жива? — спросил я.
Она кивнула.
— Они с отцом разошлись в 1956 году. Мать не просила, чтобы ей отдали детей. Она вышла замуж за инженера-строителя в Сан-Диего.
— Вы когда-нибудь видитесь?
— Она была у меня на свадьбе.
Слабая улыбка Марси не могла убедить меня, что ей это безразлично.
— Прости, что я об этом спросил.
— Я бы все равно тебе рассказала.
— А теперь расскажи ты.
— О чем?
— Расскажи мне что-нибудь ужасное о своем прошлом.
Минутку я подумал и признался.
— Я жульничал, играя в хоккей.
— В самом деле? — Марси просияла.
— Точно.
— Оливер, я жажду подробностей!
Они ее действительно интересовали. Спустя полчаса она все еще требовала, чтобы я рассказывал свои хоккейные истории.
Но я слегка прикоснулся рукой к ее губам и сказал:
— Завтра, Марси.
Когда я платил, она заметила:
— Знаешь, Оливер, это был самый замечательный обед в моей жизни…
Я почему-то подумал, что она имела в виду не макароны и не пломбир с горячим шоколадом.
Потом мы взялись за руки и пошли к дяде Эбнеру.
Потом растопили камин.
А затем помогали друг другу не стыдиться, хотя оба стыдились.
И позже вечером были опять близки, и уже не смущались.
И заснули в объятиях друг друга.
Марси проснулась на рассвете. Но я уже сидел у озера, любуясь восходом солнца. Закутанная в пальто, растрепанная, она села рядом и прошептала (хотя никого на протяжении многих миль не было):
— Как ты себя чувствуешь?
— Отлично, — ответил я, взяв ее за руку. Но я знал, что мои глаза и голос выдают грусть.
— Ты чувствуешь себя неловко, Оливер?
Я кивнул в знак согласия.
— Потому что ты думал о Дженни?
— Нет, — сказал я и посмотрел в сторону озера. — Потому что не думал.
Затем, отложив разговоры, мы встали и снова пошли к Говарду Джонсону, чтобы плотно позавтракать.
— Ну, и что вы чувствуете?
— Боже, вам что, непонятно?
Я широко улыбался, как идиот. Какие еще симптомы могли подтвердить диагноз: я — счастлив? Пируэты по кабинету?
— Не могу выразить это на медицинском языке. В вашей науке нет термина, передающего это состояние, — радость.
Ответа все нет. Неужели доктор Лондон не может сказать по крайней мере: «Поздравляю»?
— Доктор, я парю в эмпиреях. Как американский флаг в день Четвертого июля!
Конечно, я знал, что слова избиты. Но, черт, я был взволнован, жаждал все обсудить. Ладно, не обсудить, а просто покукарекать. После бесконечных месяцев оцепенения во мне наконец появилось нечто, напоминающее человеческие эмоции. Как бы мне выразить это, чтобы психотерапевт смог уловить мою мысль.
