Уже немолодой танцовщице, мирится с этим никак не хотелось, и не моглось. Хоть она и была завсегдательнецей "Ла Сури" и даже кичилась своей эпатирующей ориентацией, но ничто свойственное нормальным бабам ей было не чуждо. И вот однажды, напоив своего избранника до полусмерти, она, держа его на руках, села в Мюнхенский литерный поезд...
С тех пор прошёл почти месяц и до, этого - самого, «необыкновенного» сейчас было рукой подать. Едва ощутимый аромат весенних цветов придавал обстановке некоторую атмосферу изысканной торжественности. И отмахиваясь от мелких мушек Ша-У-Као тащила графа к вершине. А он, довольный и трезвый, изо всех сил старался поспевать за нею. В его ушах пульсировала кровь и впервые за долгие годы, на впавших щеках заиграл едва уловимый румянец.
Они забирались всё выше и выше. Старик – татарин, оставшийся внизу, иногда терял их из вида, но напрягая своё слабое зрение, видел, как сильная эта, спинастая баба тащит под мышкой своё тщедушное счастье. Прёт и прёт и нет ей устали. Татарин качал седой головой и, что-то бормоча, теребил свою жиденькую бородку. Было хорошо...
Очень скоро, запыхавшаяся Ша-У-Као добравшись к пику, поставила на землю своего суженого и они оба, блаженно улыбаясь, взялись за руки. Впервые они были так счастливы. Впервые их испорченным душам было так светло и легко. Поддавшись этому благодатному чувству неземной эйфории и глядя друг на друга с такой, неведомо откуда появившейся теплотой, приподнялись на мысочки и медленно закружились.
Далеко внизу, белели полупрозрачные облака укутывающие вековые платаны, тысячелетние кипарисы, огромные крымские сосны с плоскими вершинами, росшие на южном склоне исполинского амфитеатра Ялтинской яйлы и, насыщаясь ароматом, томно сползали к блестящему вдалеке морю. Солнце и горы, скалы и горизонт, всё закружилось вместе с влюблёнными, в медленной и торжественной паване. Незаметно для себя они стали порхать всё быстрее и быстрее, пока всё вокруг не слилось в один сплошной круговорот красок и настроения. Они хохотали как дети, чего уже давно не могли себе позволить. Это было волшебное состояние освобождения от духовных язв, это было, своего рода перерождение, это было откровением и магией. Это было для них самым невиданным чудом, и всё их существо переполнялось благодатью, любовью и благодарностью к судьбе и Богу, за подаренный момент прозрения. Никогда жизнь не казалась им столь прекрасной...
Всё испортил, спешащий по своим неотложным делам, огромный коричневый хрущ. Жук с треском врезался в глаз счастливой танцовщице. От испуга она громко вскрикнула и закрыла лицо руками. А когда она вновь открыла глаза, графа нигде не было. Он хохоча улетел в пропасть, оставив после себя последнюю свою картину, написанную чем-то бурым на крупных известняковых валунах... Там... Далеко внизу... А клоунессу Ша-У-Као с тех пор никто не видел.
