– А… Не помню что-то.
Действительно не помнил, пять, наверное.
– У меня четыре. А остальные все пятерки… Слушай, интересно, а вот нам в армии служить надо будет, а? Мы ведь сейчас вроде как в армии, но только в партизанах, это как, засчитывается?
– Не знаю. Я так далеко не думаю.
– Зря. Надо сейчас думать. Я спрошу у Глебова. Я бы еще послужил. В армии хорошо, кормят, и вообще. Кажется, пришли.
На отшибе, чуть в низине, стоял дом художника.
– Наверное, он, – сказал Саныч. – Ничего домишко, богатый…
Дом у художника на самом деле хороший. Высокий, северный, из толстых бревен, крыша широкая, в таком, наверное, могли сразу три семьи ужиться. Две трубы, что совсем редко встретишь, и сзади дома еще прицепом отдельный сруб, или сеновал, или как оно там называется. Большое все, не дом, настоящий корабль, занесло его сюда сто лет назад большим разливом, он и застрял. Забора тоже нет. Если в деревне заборы попросту поломаны, то тут, похоже, и не стояло его никогда, зачем забор кораблю?
– Ничего избушка, – сказал Саныч. – Башни не хватает. Я однажды четырехэтажный деревянный дом видел, потом он сгорел, правда. Места полно, должен пустить, пойдем, постучимся. Ты молчи, я сам все, что надо скажу.
Сошли с улицы и сразу провалились в снег, очень неудачно, в канаву, почти по пояс, выбирались долго, Саныч матерился, а потом сказал, что так даже и лучше – жальчей выглядеть стали, а советский художник должен жалеть советского ребенка, несмотря на то, что у нас тут вокруг одни фашисты.
– Странно… – метров за двадцать Саныч остановился. – Ты видишь?
– Вижу. Следов нет?
– Нет. Дом есть, а следов нет. Хотя он может долго не выходить… Или умер уже…
Саныч стал вглядываться в снег.
– Нет, не умер. Печку иногда топит.
Я тоже присмотрелся к снегу, увидел небольшие черные точки сажи. Печь на самом деле топили.
– Дома художник, – сказал Саныч. – Жаль, что нужник с другой стороны, в него-то он тропинку протоптал. А, какая разница…
Саныч прохрумкал до дома, стал стучать в косяк. Терпеливо, тук-тук, тук-тук.
Не открывали долго, как и обещал сухорукий. Дверь отворилась неожиданно, ни шагов, ни пыхтенья с той стороны, наверное, хозяин стоял и слушал, что мы скажем про него. Или опасался, кто сейчас просто так чужим откроет? Да еще на оккупированной территории.
Но открыл.
Старик совсем. Тощий. Усы, когда-то давно были с завитушками, сейчас неухожено обвисли. В обычной телогрейке, в валенках, то, что он художник никак не понятно. От художников всегда краской пахнет, и руки всегда перемазаны. А у этого руки в угле. И варежки смешные – обрезаны наполовину и пальцы наружу торчат.
