— Мария Петровна, — тихо проговорил Решетников. — Да как же я смею-то? Ведь у меня, пардон, разумеется…
Он замялся и уставился в окно с крайне унылым видом. Однако даже и теперь, в столь, казалось бы, невыигрышном для себя положении, капитан не производил впечатления человека робкого. И уж во всяком случае — безоговорочно покорного судьбе.
— Да ничего предосудительного в том нет, — рассмеялась Маша.
Она изящно присела к столу, провела рукою по дневнику с бумагами — и внезапно похолодела в одночасье.
Из-под альбома с натюрмортами и пейзажиками, что она лениво набрасывала еще давешним летом в усадьбе и на берегу Листвянки под бдительным руководством искушенной в изящных искусствах баронессы, сейчас выглядывал край рокового для нее листа. Это была предсмертная записка Маши, та самая, что она столь опрометчиво писала третьего дня!
Девушка сделал судорожное движение, норовя запихнуть треклятую записку поглубже в стопку писчей бумаги и иллюстрированных листков-картинок событий недавних русско-турецких войн. Однако упрямый листок, видимо, уперся в жесткий край и никак не желал скрываться с глаз долой.
— Вот незадача… — ненароком вырвалось у Маши.
Она нажала сильнее, и целая стопка бумаги с конвертами тут же повалилась на пол. Вспыхнув от собственной неловкости, Маша виновато обернулась к капитану и развела руками: вот, мол, каковы же непослушницы эти упрямые бумаги!
Решетников тем временем уже давно отвел глаза от письменного стола, хотя и так было видно — ничего предосудительного для глаз молодого мужчины тут и впрямь не наблюдается. Теперь он обернулся на шорох бумаг. И вдруг капитан совершенно изменился в лице.
Его глаза сверкнули, пальцы лихорадочно сжали какую-то несчастную безделушку, оказавшуюся случайно в руке. И он медленно произнес:
— Кто это?
— Свисток-утушка, — простодушно ответила Маша, не понимая причины столь резкой перемены в капитане. — Вылепил его кучер Степка и внутрь поместил костяной шарик. Коли подуть, тут же засвищет.
— Кто это? — как сомнамбула повторил капитан.
И лишь теперь девушка сообразила, что Владимир Михайлович указывает на ее стол. Но, разумеется, не на злополучное письмо, которого он никак не мог разглядеть под стопкой писем.
Взгляд Решетникова был устремлен на маленькой портретик в овальной резной рамочке, что всегда покоился на краю Машиного стола.
Впрочем, вопрос, по всей видимости, был излишен. В нижнем левом уголке ясно выделялась каллиграфическим почерком выведенная надпись:
