— Моя жена — дочь одного из здешних губернских чиновников. Мы полюбили друг друга еще в школе. Когда я учился на юридическом и голодал, как собака, она помогала мне…
— Антось! — прошептала жена.
— Ничего, ничего! Не мешай! Мы тайно обручились. Ее родителям это совсем не нравилось, потому что она уже отказала нескольким солидным претендентам. А тут подвернулась и вовсе выгодная партия: преподаватель гимназии, молодой, элегантный, из хорошей семьи. Тогда папа и мама прибегли к аргументации вожжей и ремня…
— Антось!
— Да, да, к родительской плетке! В доме куча детей, а она, видите ли, чуть не с детских лет полюбила студента! Надо было спасать положение, то есть университет по боку. Легко было решиться, но совсем не легко было получить место! Устроился я на тридцать рублей, и мы обвенчались под гром родительских проклятий. Бедны мы были неописуемо. В тот год, когда родился Владек (у нас есть сынок, Владек), ух, как солоно нам пришлось в тот год!..
— Мой муж, право, преувеличивает! — быстро перебила его пани Гжибович.
— Сколько я бумаг тогда переписал, страшно вспомнить! Как только жена поднялась, она тут же стала давать уроки музыки. Пятнадцать копеек за час, дождь ли, снег ли — иди! К маленькому пришлось взять няньку. Что и говорить, хлебнули мы в этом доме горя. Жена тяжело заболела, начались осенние дожди, холода и такая тоска, такая тоска!.. Боже мой! Крыша протекает, с потолка, как из водосточной трубы, льет прямо в постель. А поскольку, entre nous soit dit[13], я задержал квартирную плату, хозяйка и слушать не хотела о ремонте крыши. Мы выставили на чердак все чашки и плошки, какие были в доме. Ничего не помогало, с потолка по — прежнему лило на нашу постель. Сменив гнев на милость, хозяйка прислала нам чайный поднос на двадцать четыре персоны, уникальную фамильную ценность, которой восхищался весь двор, и под этим‑то подносом в качестве защиты от дождя моя жена лежала целыми днями… И вдруг вы предлагаете…
Он стремительно повернулся к жене и стал подробно рассказывать ей о плане издания. Радусский рассеянно окинул взглядом кипы казенных бумаг, книг и газет, наваленных на столе, ветхую, убогую и изломанную мебель. Вдруг он вздрогнул и тревожно посмотрел на пани Гжибович. Она сидела, прямая и неподвижная, прижимая левой рукой к губам платок, конец которого прикусила зубами. Лоб у нее морщился все сильнее, брови все больше сдвигались. Вдруг слезы брызнули у нее из глаз, и из груди вырвалось рыдание. Она сидела, по — прежнему не шевелясь, и смотрела на Радусского таким жалобным, таким благодарным взглядом, что он не мог больше выдержать. Он вскочил, щелкнул пальцами, что‑то пролепетал, замахал руками и, отвешивая нелепейшие поклоны в сторону стола и дивана, выбежал вон.
