«Heu! me miserum!»[2] — думаю я… Выскочить уже невозможно, так как льдины уплыли, а не выскочишь, экипаж того и гляди перевернется, или вода снесет кузов, и моя тяжелая медвежья шуба, как сахар, пропитается водой… А тут еще Людвик совсем ошалел: стоит рядом со мной на сиденье и уныло повторяет:
— Вот тебе и на… того… да, того… — как будто хочет сказать мне: «Теперь‑то уж утонешь, черт этакий…»
Село Бебшчин лежит в какой‑нибудь полуверсте от реки. На отчаянные вопли джентльменов и наш с Людвиком рев о помощи из хат выбегают мужики, они стоят, «мерекают» и, наконец, идут к нам, кто с колом, кто с жердью, кто с топором и веревкой. Кучка их собралась уже на берегу. Но они стоят и опять «мерекают».
Я чувствую, что мне становится дурно при одной только мысли, что они «померекают», поглазеют и уйдут.
Но вот один из них сбрасывает кожух, подпоясывает ремнем короткий кафтанишко, берет в руки кол и идет к нам.
— И жил среди нас… — произносит Людвик, глядя так, словно готов расцеловать меня.
Мужик идет и бьет колом по льду. Расколол верхний слой, погрузился по пояс в воду, стоит на крепком льду, взмахивает колом и бьет изо всех сил; трахнет по льду, ухнет протяжно: х — ха! — и снова бьет. Вода брызжет, заливает его, а ему нипочем, бьет…
— Хочет, видно, пан, того, кромку сколоть, ту, нижнюю, — объясняет мне Людвик, — чтобы лошади могли, того…
Все напрасно. Нижний слой льда не поддается. Мужик, остановившись, вытирает лицо и начинает ломать верхний слой.
Расколов его на мелкие льдинки, он велит Людвику стегнуть лошадей. Людвик хлещет лошадей, они выбираются из воды на толстый лед и стоят над нами, а мы все еще сидим в воде.
— Трогай, Людвик, — говорит мужик, — может, вытянут.
— Как же вытянут, когда ось подо льдом… крышка…
— А ты стегни кнутом, делать нечего!
Мой Людвик стегает так, что лошади начинают брыкаться и на нас хлещет вода, но экипаж только глубже уходит под лед.
— Ничего не выйдет, — говорит мне мужик. — Давайте, пан, я вас вынесу.
— Да разве вы меня поднимете? — спрашиваю я заискивающим голосом.
— Хи — хи… — презрительно смеется он. — Не бойся, хиляк, подниму.
Я прощаю хаму его «хиляка», так как меня прямо трясет от страха. Тем временем он всаживает кол в дно реки, сам становится на кромку льда и, повернувшись ко мне спиной, опирается руками на кол и говорит:
— Скачи, пан, только легонько.
Я стою, как колосс Родосский, на грядке кузова. Мне предстоит совершить прыжок над водной глубиной… А если я не попаду на эту широкую, медвежью спину? О, ужас!
