Одной из первых жертв обмана стал старший сын пана Опадского Теофиль. Правда, он владел еще значительными поместьями, но de facto[41] собственниками их были берлинские банкиры Труды и К°, >1
Сидя в своем кресле, старый пан Опадский перебирал в уме все эти события, они были удивительно свежи в его памяти. Давние огорчения вспомнились старику и взволновали его в ту минуту, когда он увидел Пулюта. Крепостной мужик, который в течение целых двенадцати лет где‑то пропадал и давно уже считался умершим, теперь вернулся как ни в чем не бывало и преспокойно явился в деревню.
После Иенской битвы[42] и вступления армии Наполеона в Берлин судебные и уездные комиссии, прусские уездные суды, следственные власти и, главное, судьи, которых оплачивали крупные помещики, куда‑то исчезли. В округе, к которому принадлежала Зимная, в этом медвежьем углу, далеком от военных дорог, в течение целой зимы не показался ни один француз, а уж о немце и говорить не приходится. Таким образом, все было оставлено на произвол судьбы и держалось кое‑как только по инерции. Пан Опадский ни во что не вмешивался. До него доходили только отголоски великих битв и походов французской армии. Когда французы присылали ему приказы о реквизициях, он давал то, что приходилось на его долю; когда брали рекрутов, тоже не спорил и отправил уже в соответствующую инстанцию десятка полтора крепостных. Вообще же он жаждал покоя и конца всяких авантюр. Как и все, он восхищался «великим» Наполеоном и относился к нему с суеверным преклонением; но в то же время он затаил в душе против него глухую и безотчетную отцовскую обиду… С именем французского императора в представлении старика была тесно связана память о погибшем сыне. Когда он вел веселый разговор или думал о будничных делах, его не раз охватывала вдруг невыносимая печаль; в горе он силился представить себе могилу своего дорогого сына, и воображение, пронзая болью сердце, неизменно рисовало ему братскую могилу, куда с кучей убитых мужиков свалили и его сына, потомка старинного рыцарского рода. Тогда по холодному застывшему лицу его скатывались две — три поистине кровавых слезы…
Когда он сидел так у камина, унынием веяло на него из всех углов комнаты. Он чувствовал, что подсту пает злая тоска, что скоро она занесет над ним свой разбойничий нож. Желая отвлечься от тяжелых мыслей, он встал и вышел в соседнюю комнату.
В доброе старое время в ней завтракали и обедали. Это был длинный и довольно узкий зал. Середину его занимал огромный стол, за которым могло сидеть несколько десятков человек. На стенах висели портреты предков. Были там почерневшие полотна, на которых едва можно было различить неестественно прямые, деревянные фигуры, похожие на доски, обернутые в малиновые и желтые ткани; были какие‑то уроды с женскими лицами и затейливыми буклями; были пузатые мужчины с большими красными лицами и обвислыми щеками; были, наконец, портреты людей неописуемой красоты.
