…Но что там далее, в звездной тьме, в стороне от этого лазурного света? Кто эти четверо со страшными лицами?..
Ну конечно, ОНИ! Демоны Апокалипсиса! Голод, Война, Чума и Смерть – их имена! Но за ними, за ними кто?.. Улыбается, манит к себе…
Ах, вот он кто! Имя его – Истина! А Голод, Война, Чума и Смерть – верная армия его. И финская куроводка с дырой во лбу – магистр Ордена Уриил VIII – тоже рядом с ними. И другие семь магистров с орденскими цепями на шеях. Вот этот, невысокий – должно быть, и есть не кто иной, как легендарный Прошка – великий Уриил II… А это кто? Неясный, без обличия. Колобуил, должно быть…
И все они зовут его к себе, зовут. Его, слугу Ордена, беспощадного служителя этой самой Истины!..
Вдруг понял: нет ее! Мираж, пустота! Война, Чума, Голод и Смерть смотрят в пустоту – и видят в ней своего вымышленного предводителя. И мнится им, что слышат они его нашептывание: "Убивай во имя, во благо…"
Боже, и он, он столько лет служил подобной пустоте!.. Уж не тяжесть ли этого служения не дает сполна насладиться невесомостью и тянет, тянет его теперь вниз?..
…Как неотвратимо, как стремительно!..
…Он хотел снова туда, ввысь. Но он снова стоял в своем кабинете напротив сидящего в кресле Мафусаила. Наверно, полет происходил вне времени, ибо в ушах еще не утих звук собственных слов: "У всех ли она есть, душа?.." Уже хотелось спросить совсем о другом: почему, почему прервался вдруг этот полет?..
А может, и успел спросить из того вневременья, ибо седобородый, с печалью глядя на него, ответил:
— Потому что твоя душа слишком отягощена и тянет тебя вниз. Ты много грешил, не так ли, бедный Федор?
— Много, — признался Серебряков. — Но я думал, что служу Истине… — И добавил, вдруг с ясностью осознав это: – Истине, которой нет. И убивал во имя нее…
— Бедный Федор, — повторил седобородый. — Ты повторил ошибку миллионов, населявших сей мир: был игрушкой в руках чего-то несуществующего, придуманного. И ты, я вижу, от этого сильно устал.
— Да, я устал, — согласился Серебряков. И только теперь во всем своем существе почувствовал эту непреодолимую, лишавшую воли усталость. Тело казалось невыносимо тяжелым после той невесомости в недавнем полете. — Но все-таки, — сказал он, — одно дело мне сделать удалось. Возможно, единственное доброе дело за всю мою жизнь.
Мафусаил посмотрел на него вопросительно. Виктор Арнольдович сказал:
— Мне удалось вас вытащить, и теперь вы наконец свободны.
И снова грусть, неземная какая-то была в глазах седобородого.
