Многое, очень многое было только видимостью и только сейчас, на пороге того, что, возможно, станет началом новой жизни, я, наконец, в этом убедился. Всю свою жизнь я провел в поисках родственной души, частенько притворяясь перед самим собой, что именно о таком родстве и идет речь, в то время как ни с одним человеком или группой людей я не был по-настоящему близок и уже никогда не буду. С коллегами мне не о чем разговаривать, а с тем типом людей, которых называют эмоциональными собратьями, дело обстоит еще хуже — высокомерие или Selbsthab[169] особой роли здесь не играют, как мне кажется, — потому что в их компании я чувствую себя еще более одиноким, чем когда я один по-настоящему, и не потому, что они такие, как есть, а потому что они как раз лишь частично такие, как есть, и почти всем, без исключений, не хватает Мужества отстоять то, что, как они уверяют, им дорого, а также мужества, чтобы бороться и добиваться своего, если уж необходимо, вместо того, чтобы отдавать предпочтение анонимности и делать вид, что они принадлежат к миру андеграунда, который как можно скорее нужно уничтожить; вот уж несчастье, эти бесполые имена вроде «Руди» и «Эдди», это вечное нытье о покрое брюк и «а это ты где купил?» и никогда, никогда, черт побери, от них не услышишь ни одного разумного высказывания, или даже неразумного, об искусстве, политике, этике или религии. Вечно о еде, одежде, танцах в клубе, количестве выпивки, наливаемой на той или иной вечеринке. И даже если им уже под пятьдесят, вроде бы не мальчишки и социально защищены, никто и никогда, ни мать, ни сестра, ни отец или коллеги ничего не должны узнать.
Самый тяжкий человеческий грех — это готовность дать загнать себя в угол. Я не хочу жить в темном углу или в подвале. Не могу. Не так уж могущественна жизнь: я имею в виду, что если я не смогу оправдать себя в моральном плане, не смогу жить с высоко поднятой головой, то я с такой жизнью покончу, поскольку на меньшее я не согласен, даже если весь этот легион любителей аперитивчиков в бархатных одеждах с подобным мирится. Я — творенье Бога, а не его карикатура. Так же, как я — писатель, а не журналист, переводчик, комментатор на дебатах, автор пиздежных статеек или что там еще. Потому я уезжаю. Я должен попытаться утвердить свое писательское существование, даже если сейчас оно больше всего походит на карточный домик. Я хочу, когда у меня появляется такое желание, писать по 10 или более часов в день или писать неделями, месяцами, а если все это окажется невозможным, то я лучше накину себе петлю на шею; единственное соображение, которое меня сможет остановить, это то, что я не решусь доставить удовольствие Мануэлю ван Логгему
