Гревилл не отвечал. Он сидел молча с недовольным лицом.
В Эмме вспыхнуло что-то вроде гнева:
— Я не оставлю вас в беде, Ромни! — вымолвила она. — Я ведь уже давно обещала вам это! И я…
И смущенно умолкла. Встретив пристальный взгляд Гревилла, она не смогла договорить фразу до конца. Неужели она боялась его?
— Я думаю, это все можно решить очень просто, — продолжал Ромни беспечным тоном. — Как утренняя пташка, мисс Эмма могла бы быть у меня уже в семь часов утра. Вы, Гревилл, тоже будете заезжать ко мне по пути на работу, чтобы быть спокойным, что мисс Эмма благополучно возвратится домой. Я особенно надеюсь на эти полчаса, которые вы мне будете дарить. Я давно уже хотел написать вас… Таким образом, пока мисс Эмма будет переодеваться и собираться в путь, будет ваш сеанс. А когда картина будет готова, я надеюсь, вы примете ее в знак моей благодарности и уважения к вам и повесите ее над некоим письменным столом. И некая молодая дама, взглянув на ваши верно схваченные художником черты, несомненно всякий раз будет черпать мужество на своем пути сквозь тернистые заросли наук. Я кончил, господа мои! Правда, я произнес чудесную речь, мисс Эмма? А вы, дорогой сэр, изо всех смертных наиболее достойный зависти, пробудите свою совесть дипломата и согласитесь на союз во имя спасения искусства!
И смеясь, протянул руку Гревиллу. Гревилл засмеялся в ответ, и они ударили по рукам. Эмме разрешалось два раза в неделю приходить в ателье, и все должно было происходить именно в таком порядке, как этого пожелал Ромни.
Вечером Эмма еще раз ненадолго оказалась с глазу на глаз с Ромни. Гревилл вошел в дом за накидкой для художника, который, легкомысленный, как всегда, не подумал о суровой погоде. Они стояли у двери дома в ожидании кареты, которая должна была приехать за Ромни.
Начинало темнеть. Сильный ветер гнал по небу серые громады туч.
— Я и не знала, что вы такой хитрец Ромни, — Эмма вдруг прервала молчание. — Как ловко вы выманили у Гревилла согласие на наши сеансы!
Он засмеялся:
— Предложив писать его? Боже мой, в нас, англичанах, даже лучших, всегда сидит доля торгашеского духа. А младшие сыновья… У них отняли жирные куски. И им приходится крутиться, чтобы пробить себе дорогу. Они насквозь джентльмены, но как только речь зайдет о какой-нибудь сделке… Если бы я добыл Гревиллу признание «Венеры» Корреджо, думаю, он продал бы мне свою душу!
Он говорил без тени насмешки. Можно было подумать, что его радовал торгашеский талант, принесший Англии величие.
