Она вспоминала, как сидела в уголке больничной палаты, обхватив руками колени, и смотрела, как болезнь уносит последние вздохи. Ее красавица мать. Всегда такая хрупкая и боязливая, которая прижималась к Бет в поисках поддержки, теперь была вырвана из жизни, и это приводило Бет в отчаяние.
После того как ее мать похоронили в могиле для бедных, Бет была вынуждена уйти из больницы. Бет не хотелось возвращаться в приходский приют при работном доме, однако ноги сами понесли ее туда. Она понимала, что идти ей некуда. А там, по крайней мере, ей давали работу, поскольку она умела правильно говорить и у нее были хорошие манеры. Она обучала младших детей и пыталась как-то устроиться в жизни, но все они часто сбегали из работного дома и возвращались к более выгодному существованию, становясь преступниками.
И только люди, подобные Бет, застревали в этой ловушке. Она не хотела, пытаясь выжить, торговать своим телом. Не чувствовала ничего, кроме отвращения к мужчинам, которые могли бы развратить пятнадцатилетних девушек. Но она не могла найти приличное занятие, стать гувернанткой или няней. Для этого у нее не хватало образования. А женщины со средним доходом не хотели, чтобы их драгоценных чадах заботился кто-то из работного дома Бетнал-Грин.
Наконец ей удалось убедить приходских женщин раздобыть ей пишущую машинку. Они достали ей уже из третьих рук старую машинку с западавшими буквами «Б» и «И». И она практиковалась и практиковалась.
Когда она повзрослела, то поняла, что может стать машинисткой. Возможно, людям будет безразлично ее происхождение, если она научится печатать быстро и без ошибок, еще она могла писать короткие рассказы или статейки и попытаться продавать их издателям газет. Она понятия не имела, как это делается, но попытаться стоило.
А затем наступил день, когда она стучала на машинке и, отчаянно ругаясь, боролась с буквой «Б», а в комнату зашел красивый приходский викарий, Томас Экерли. Он взглянул на нее и засмеялся.
По ее щеке скатилась слеза, и музыка замолкла.
— Вам это не нравится, — спокойным тоном произнес Йен.
— Нравится… только не могли бы вы сыграть что-нибудь повеселее?
Взгляд Йена скользнул мимо нее, как луч солнца.
— Я не знаю, веселая эта вещь или грустная. Я просто играю ноты.
У Бет сжалось горло. Она с трудом сдерживала слезы. Она свернулась к стопке нот и начала перебирать листы, пока не нашла что-то, вызвавшее у неё улыбку.
— А как вот это?
Она подошла к пианино и положила ноты на пюпитр. Миссис Баррингтон не терпела оперы — она не могла понять, почему кому-то хотелось слушать людей, часами кричавших на иностранном языке. Но она любила Гилберта и Салливана. Эти, по крайней мере, сочиняли свои лирические оперы на обыкновенном английском.
