— Ты наша, — повторил дикарь.
Силы ушли, как будто все кости разом вынули. Нет, не кости — душу. Она больше не чувствовала своего дара. Не чувствовала крыльев.
— Ты! — орал кто-то над головой. — Что ты наделал, зачем! Ты все испортил! Я же тебе говорила, не трогай, нельзя!
Чьи-то быстрые пальцы щупали спину, чем-то мазали и кололи, но, Боже, если бы все отрезанное можно было пришить обратно…
Паола лежала, обмякнув, уткнувшись лицом в мокрый войлок, и думала: больше незачем жить.
С того страшного дня время замерло для Паолы. Ей не становилось ни лучше, ни хуже. По ночам девушка бредила, металась в лихорадочном жару, ее то душила метель, то жгло адское пламя, то стискивала тьма подгорных пещер. Иногда чудился Гидеон. Молчал. Паола плакала, просила — скажи хоть что-нибудь. Хотя бы как ты там, по ту сторону. Наверное, лучше, чем я здесь. Возьми к себе, пожалей.
— Прекрати, — ругался чужой, но смутно знакомый голос. — Вот уж глупая, жить она не хочет.
Что с меня толку теперь, объясняла Паола. Без крыльев, без силы. Меня нет больше. Но Гидеона уносила метель, а сердитый чужой голос приказывал: проснись, пей, перевернись, спи… Паола слушалась. Ей было все равно.
Днем становилось легче. Немного. Днем не было ни метели, ни огня, только солнце и запах степной травы. Днем говорить с Гидеоном не давали бабка-лекарка и девушка-шаманка. Бабка ворочала ее с боку на бок, копошилась в ране, давила, промывала, мазала. Бурчала себе под нос, ругая всех подряд: свою дуру-девку и пришлую, недоумка-вождя, сообразившего удерживать крылатую, подрезав крылья, как будто, тьфу, птицу безмозглую. И еще каких-то, о ком Паола не понимала, но тоже или дур, или недоумков, или конченых болванов. Иногда шаманка включалась в бабкин бубнеж, начинала огрызаться или спорить, а иной раз поддакивала, сердито или насмешливо. Пожалуй, это казалось бы Паоле забавным, не будь ей так плохо.
Но уж точно лучше, чем ночные голоса.
— Ты, — спрашивала шаманка, подсаживаясь к Паоле, — долго валяться будешь? Почему вставать не хочешь?
Паола не отвечала.
— Оставь дуру, — ядовито советовала бабка, — хочет себя живьем хоронить, пусть.
Паола молчала и на это.
Как-то раз зашел вождь. Присел у постели Паолы, повернул ее лицо к свету, вгляделся. Паола не испугалась. Самое страшное, что мог, он с ней уже сделал.
— Чего пришел, — буркнула бабка, — не нужен ты тут. Натворил уже, тьфу.
— Ты лечи, — отмахнулся вождь, — а мне не указывай.
