Кока поджигал спичкой пластмассовую пробку.
— Разве что при Перикле…
— При Перикле, падла, Дюльфик был бы рабом! Да он и так похож на скопасовкого раба-точильщика.
— А он, бедный, думает — на Шагала, — рассмеялся Кока.
— Нет, — не унимался Плющ, — если ты профессионал, делай, что можешь, и у тебя будет возможность делать, что хочешь. Карла-марла ему мешает жить! Я думаю, Ван-Гог обрадовался бы, если бы ему заказали Лукича на фоне Петропавловской крепости. Только он бы не справился.
— Он бы ему ухо отрезал, — догадался, смеясь, Кока.
— Ничего, кепочку бы натянули, — уточнил Плющ.
— Слушай, — помолчав, сказал Кока, — что, в самом деле, мы не найдем здесь, на Балковской, доску для пола? Или фанеру какую-нибудь отдерем…
— Мысль, — одобрил Плющ, — давай, на всякий случай, темноты дождемся.
Они сидели на корточках напротив окна, прислонившись к стене, перед ними на табуретке стояла бутылка белого крепкого. Темнело, дождь то ли лил, то ли перестал, струйка по раме все текла. К окну подошел кошачьего цвета голубь, заглянул, наклонив голову, в комнату, ничего хорошего не увидел, или не разглядел, повернулся хвостом и медленно ушел.
— Ты про Люду Лебедь знаешь? — спросил Плющ.
— Да, и тридцати не было. Ей то за что? Не пила, не сплетничала. Работать стала по-человечески…
— А как случилось с Вовкой Гуслиным? — спросил Кока.
— Ну, Гуслин не просто спился, а еще и скурвился. Он думал, что бабки — это ему все. Нахватал авансов по колхозам, и давай. И повесился он как-то неприлично. Сплошные понты. Напугать жену хотел. Рассчитал время, когда она придет, с петлей стоял. Дверь стукнула, он и спрыгнул. А это соседка в коридоре. Жена где-то задержалась. Наверное, Аннушка масло пролила.
Кока усмехнулся, вспомнив, как пять лет назад Плющик поражал своей эрудицией знаменитых одесских кавэнщиков. И Пастернака им цитировал, и, падла, Гоголя.
Время от времени по комнате веером пробегал свет проезжающих автомобилей. Загорался и мерк в темноте таитянский глаз Плюща. Кока курил непрерывно, втискивая окурки в пластмассовую пробку. Они рассыпались по табуретке, и Кока аккуратно сгребал их в кучку.
— Бросай на пол, — предложил Плющ.
— Не хватало еще сжечь твою хавиру. Мало тебе спаленного пространства?
— Что да, то да.
— А вот Алика Черногая таки жалко, — помолчав, сказал Плющ, — такой тонкий пацан!
— Это мы с Карликом виноваты, — медленно начал Нелединский, сильно отхлебнув, — забитый херсонский хлопчик, косил под приблатненного… ну, мы и, как это сказать, черт… ну, в общем… кх… посадили на иглу романтизма… ввуй, — поморщился, помотал головой Кока от высокопарного выражения, как от плохого портвейна. — Ну, и передозировка. Я ему потом объяснял, что художник, это не тот, кто пьет и дома не ночует, а тот, кто пишет. Но поздно уже было. А Карлик все — второй Кока, второй Кока… А на хер кому второй Кока. Да и первый тоже.
