Снисходительно улыбаясь, отец кивал и думал о чем-то своем, а я вдруг вспоминал Африкана Денисовича Коршунова злые рассказы Шурши, карикатурные листовки на царя, спрятанные под застрехой катигробовской кухни, чувствовал, что в моих объяснениях не все ладно, и смущенно умолкал.
Отец ласково лохматил мои упрямые вихры, журил.
— Эх ты, большеграмотный профессор… Учился, учился, а толком про войну объяснить не умеешь. Тут сынок, я, кажется, пограмотнее тебя…
Настоящие борцы революции пришли в наш хутор позже, извне, из крупных городов. А пока огонь тлел глубоко внутри.
Я уже замечал: отцу война доставляла горя вдвойне, ему было трудно, как никогда. Нас, детей, было четверо — я и трое девчонок-несмышленышей, четыре полуголодных рта. Правда, я считал себя уже взрослым и мог бы работать, пойти к тому же Маркиану Бондареву в батраки. Но отец рассуждал иначе: ему не хотелось посылать единственного сына на черную батрацкую работу да еще к тем, кого он втайне ненавидел. Он все еще надеялся на что-то лучшее, хотя о продолжении моего образования он уже не помышлял. Самое большее, чего он хотел, — это отдать меня в конторщики или телеграфисты. Но для этого надо было, чтобы мне исполнилось пятнадцать с половиной лет, а мне не было еще четырнадцати.
Как-то раз я принес ему в артель на станцию узелок с едой. Подошел почтовый поезд. Встречать его вышел начальник станции — щеголеватый мужчина в кителе с блестящими пуговицами, в фуражке с алым верхом и белыми полосами на околыше. Легкие сапоги начальника сияли на солнце, как две черные величавые колонны, подпирающие спесивую башню.
Отец кинул на железнодорожного щеголя почтительно-восхищенный взгляд, вздохнул:
— Вот тебе бы, Ёра, так, а? Вышел, как господин какой, к поезду, поднял флажок и опять — в контору, в тепло, в чистоту, в аккуратность. Начальники станции, они хорошо живут, большое жалованье получают.
У каждого родителя свой конек, на которого он мечтает посадить свое дитя. Меня он любил, а на девчонок мало обращал внимания — они, дескать, проживут и без должности. Придет время, и разберут их в прислуги или на поденщину богатые хозяева. А там, возможно, и замуж выйдут. И вовсе с рук долой.
Мне было обидно, что отец так относился к сестренкам. Он не давал им того, что давал мне, может быть, потому, что свалились они на него на склоне лет, как запоздалые плоды.
Сестры росли, как дички, зиму и лето бегали разутые и раздетые, и это мало беспокоило отца. Мне он отдавал все, что должен был делить на всех. Вот почему после окончания двухклассного училища я как бы вступил на особую тропку и стал отходить от всей семьи куда-то в сторону.
