Тем же операм уголовного розыска Рамзес за два дня до этого торжественно клялся в том, что в случае объявления войны, первым поведет личный состав в бой.
Вернувшись утром и попавшись на глаза остальным сотрудникам, ничтоже сумняшеся Безобразный пояснил, что уехал домой из-за отсутствия у него автомата, который он предусмотрительно для таких случаев не получает.
На протяжении дня я нет-нет да и заглядывал в глаза своего начальника, пытаясь увидеть там хотя бы тень стыда. Однако, кроме тупого оцепенения наглых глаз, ничего так и не обнаружил.
Не ночевал в прошлую ночь и Неуловимый. Тот самый бездельник и трус Неуловимый, что в мае был отправлен Тайдом на пенсию. Покинув отдел, он, опальный и одинокий, долго и кропотливо готовился за нашими спинами к новому походу сюда, писал жалобы в МВД Чечни и Республиканский суд, кого-то уговаривал, совал в чьи-то лапы бесконечные подарки, и покрытые многообильным потом его труды не пропали даром. За неделю до тревожной этой ночи Неуловимый был восстановлен в должности участкового РОВДа, а решение Тайда о его увольнении было признано незаконным.
Отсутствие на переднем рубеже Неуловимого объяснялось той же причиной, что и у Рамзеса: ему не было выдано оружие. Вечером того дня он просил у старшины по вооружению автомат, но тот, зная Неуловимого, отказал. Старшина правильно истолковал для себя, вдруг ни с того ни с сего, охватившее участкового желание сражаться в рядах соотечественников. Дело в том, что автомат Неуловимый спешил получить, чтобы трястись с ним дома под подушкой, а вовсе не здесь. О том, что он сбежит с оружием, свидетельствует то, что последний еще не закреплен приказом по отделу в своей отвоеванной должности, а потому не обязан его защищать.
Бежали еще несколько человек, но их я знаю плохо, а поэтому писать о причинах столь постыдного поступка не стану.
Утром в кабинет службы личной персоной втискивается проболевший почти весь июнь Тамерлан. Оскорбленные и униженные Безобразным, мы открыто радуемся возвращению сурового и справедливого своего начальника.
До обеда я сплю в своей каморке, а после тщательно и с любовью перебираю застоявшиеся механизмы автомата. Самой дорогой для меня вещи, по которой я так скучаю в ее отсутствии. Автомат, ладно смазанный и протертый, звонко и чисто лязгает блестящим затвором.
Моя любовь заразна, и валяющийся на краю кровати Опер снимает со стены собственное оружие. Он вытаскивает из «АК» внутренности, и я ахаю от их плачевного состояния. Но Опер проводит чистку быстро, и скорее из надобности он ехидно и не торопясь рассуждает:
