Космо: его имя они придумали за одну ночь, вырвали у вселенной, как шепот. Голубая материя в расширении.
Космо плохо спал, не хотел сосать соску, глотал воздух. Засыпал и просыпался от отрыжки. Делия приставляла к его носику зеркальце от румян, чтобы проверить, жив ли он. «Смерть в кроватке», сколько раз она думала об этом…
Мать говорила ей: «Не бери его, пусть поплачет, иначе привыкнет к рукам». Но она, разумеется, не слушала советов матери. Купила рюкзак-кенгуру, засовывала в него Космо. Так они и спали, прилепившись друг к другу.
Может, оттуда все и пошло… с тех ночей, когда она отдалилась от Гаэ, переселившись в самую лучшую часть квартиры, в комнату новой любви.
Гаэтано тогда еще садился на корточки в ее ногах. Фотографировал обнаженную, с ребенком на руках, грудь, молочную струйку.
Млечный Путь.
Теперь они были настоящей семьей.
Этакая элегия, прогулка в ночи вместе с пролетающей кометой.
Сколько фотографий он наснимал в то время, горы… купил себе маленький цифровой фотоаппарат. Фотографируя, не давал ей жить.
«Стой, стой так… застыньте вот так…»
Хорошо бы они остановились во времени, как на тех снимках. Как там говорится? Портрет счастья, да, так.
Потом первая фотография Нико, темно-лилового после родов.
Где мы зачали Нико? В Тальякоццо, точно. В тот вечер Гаэ напился… они поехали прогуляться по лесу, в холод, с теми бывалыми собирателями трюфелей. И Нико таким и родился, упоительно счастливым и хитрым. Делия прямо влюбилась в их маленького Казанову, соблазнявшего ее каждое утро.
Надо бы разобрать те фотографии. Свадебные, с рисом и лепестками роз, и другие, сделанные позже, на море, в парке. Надо сохранить их для детей, пока они не повзрослеют настолько, чтобы порвать их. Она обязательно покажет их и скажет: «Видите, мы любили друг друга до полного изнеможения, мы хотели вас до полного изнеможения. Вам не в чем винить себя».
Потому что она так думала. Что ее родители не имели никакого права вовлекать ее в свои жизненные неурядицы. Думала, что дети разведенных тоже потом разводятся, что это звенья одной мерзкой цепочки, вот и у нее уже есть такой опыт.
Что хорошего в том, что твоя собственная мать, с красными глазами и на каблуках, уходя и наклонившись поцеловать тебя, говорит: «Очень прошу тебя, будь умницей с папой».
Конечно, не только женщина виновата, — но ведь это ты понимаешь на целую жизнь позже, уже после того, как заболеешь анорексией и выкарабкаешься; после того, как заставишь ее расплатиться за все с лихвой так, что не останется никаких сил отомстить за себя, за свое одиночество. Потому что в тот день (сколько тебе было тогда, пять?) ты впервые подумала, что хочешь исчезнуть. Выброшусь из окна, долечу вниз быстрее ее, так что подниматься она уже будет вместе с моим трупом, который они выбросят как мусор, как мертвую летучую мышь в доме на море, и вернутся, счастливые, без меня, только они вдвоем, как на той фотографии в Испании, где она танцевала, а он стоял в плотно облегающих коротких штанах тореро.
